Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [67]

Вот уже четыре недели, как я уехал из Берлина. Сначала я был со знакомыми в Жюан-ле-Пене, затем недолго в Санари³⁴³ и Марселе. Теперь – вероятно, до моего возвращения к концу месяца – я нахожусь в Ле Лаванду. Время не потеряно, так как здесь я могу заниматься разными делами на самых разных “этажах”, начиная с занятий Кафкой и, прежде всего, с великолепного тома его наследия, до сотрудничества с [Вильгельмом] Шпейером, которое два года назад вызвало немалое удивление Эши. Впрочем, здесь не только Шпейер, но и Брехт с целым штабом друзей и с новыми проектами. Сейчас мы заняты предварительной работой над новой пьесой. Я поспособствую тому, чтобы к тебе сразу же после издания пришёл новый том “Опытов”, где содержится великолепная повесть в стихах для детей. То, что на твоё последнее письмо ответа пока нет, я знаю [это касается моего напечатанного письма от 6 мая]; для меня причина заключается в том, чтобы продолжение наших дебатов теснее связать с продукцией Брехта, которую я сейчас – по идеологическим мотивам – привлекаю как свидетельство в мою защиту».

Конечно, тексты Брехта ничего не значили в продолжении наших дебатов, и хотя Беньямин многократно к ним возвращался, но так и не мог как следует объяснить, что это за два «идеологических» лица, конфликтующие друг с другом, которые он в одно и то же время обращал ко мне и к Брехту. Долгое время у меня были лишь неопределённые предчувствия того, чтó теперь мы знаем из жалоб Брехта в его «Рабочем журнале»³⁴⁴ о «мистике при настрое против мистики» и о вечных «иудаизмах» Беньямина: а именно, то, что меня столь привлекало в мышлении Беньямина и связывало с ним, было как раз тем элементом, который раздражал и должен был раздражать в нём Брехта. Кое-что в парадоксальности брехтовских сочинений, из которой при прочтении первых тетрадей «Опытов» меня захватило лишь несколько вещей, я понял лишь в поездке в Европу в 1932 году, когда заехал в Берлин и зашёл на постановку «Трёхгрошовой оперы», где она вот уже два года шла при переполненных залах. Выражаясь по-берлински, что здесь, пожалуй, уместно: я обалдел, увидев, что публика, состоящая из граждан, утративших всякое ощущение собственной ситуации, встречает ликованием пьесу, где их высмеивают и оплёвывают самым последним образом. За три месяца до прихода Гитлера к власти это была подлинная прелюдия к грядущему для каждого, кто смотрел на происходящее со стороны. У меня не было иллюзий по поводу того факта, что значительная часть этих зрителей была евреями.

Адресная парижская книжка В. Беньямина. 1927–1929 гг.

Архив Академии искусств, Берлин

Совершенно по-иному доступный и особенно захватывающий аспект собственной продукции Беньямина открылся мне, начиная с осени 1931 года, с первых же строк извлечённых им на свет Божий и снабжённых великолепными краткими предисловиями «Писем», которые тогда начали выходить во «Франкфуртер цайтунг»³⁴⁵. Здесь я вновь встретился с автором, который был мне хорошо знаком, в неискажённом и незамаскированном виде, и при всей глубине светскости и простоты выражения выказывал зрелый ум и полную независимость. Я написал ему восторженное письмо, которое – как показал его (напечатанный) ответ очень его обрадовало [B. II. S. 541 и далее].

Встреча Беньямина с сюрреализмом, пожалуй, подготовила почву для опытов с гашишем, которые он предпринимал вскоре после нашего расставания и своего возвращения в Берлин и о которых он много писал мне в эти годы. Ещё в 1932 году он планировал книгу на эту тему, так и не написанную. Ибо он, конечно, не хотел довольствоваться протоколами и описаниями в том виде, как они дошли до нас, а стремился вникнуть в философскую релевантность восприятий в изменённом состоянии сознания, в которых он усматривал больше, чем просто галлюцинацию. Это было совершенно в духе его представления о подлинном опыте, о чём я уже говорил в одной из предыдущих глав. Из своих заметок на эту тему Вальтер послал мне лишь одну напечатанную и многократно просил меня соблюдать строжайшую тайну относительно экспериментов, которые он проводил с двумя врачами, д-ром Фрицем Френкелем и д-ром Эрнстом Йоэлем. При этом он черпал особое вдохновение из присутствия Эрнста Блоха и одной знакомой, впоследствии покончившей жизнь самоубийством. В употреблении наркотика Беньямин проявлял чрезвычайную осторожность и сказал мне, когда я спросил его об этом в Париже в 1938 году, что вот уже несколько лет полностью воздерживается от подобных опытов.

Беспокойство, которое на протяжении всех этих лет непрерывно гнало его в путешествия и достигло особенной кульминации при разрыве с Дорой, сменялось лишь кажущейся внешней гармонией, а временами и «внутренним покоем», о котором он не раз писал мне, переехав поздней осенью 1930 года на Принцрегентенштрассе, 66, в Вильмерсдорф. Он занял эту квартиру после художницы Евы Бой – псевдоним Евы Хоммель, будущей супруги художника ван Хобокена, которая рассказывала мне о Беньямине спустя более чем тридцать лет в Асконе³⁴⁶. Cначала жильё в течение почти года обставлялось, а затем, под собственным руководством, заселялось, чтó он живо описал в одном письме как «заселение собственной квартиры». Это была двухкомнатная квартира-студия, расположенная напротив квартиры его двоюродного брата Эгона Виссинга