Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [66]

. Наше существование, наше печальное бессмертие, бесповоротно стабилизировать которое собирался сионизм, вновь лишь временно – на два следующих поколения, но ужасной ценой. Ещё не достигнув воссоединения с жизнью страны и языка, мы потеряли силы на том поле, где не собирались сражаться. Когда сионизм побеждал в Берлине, т. е. с точки зрения нашей задачи в пустом пространстве, победить в Иерусалиме он уже не мог. Требование, которое история поставила перед нами, уже давно удовлетворено – правда, мы этого не заметили, и оказывается, что историческая задача сионизма – совершенно иная, нежели та, что он ставил перед собой. Отчаяние побеждающего вот уже долгие годы является поистине демоном сионизма, который, может быть, – самый значительный всемирно-исторический пример той таинственной закономерности, с которой сказывается пропаганда (субстанция нашего поражения). Горы статей, в которых интеллигенция документировала нашу победу в сфере видимого ещё до того, как она была решена в области невидимого, а именно – в обновлении языка, представляют собой настоящую Стену Плача нового Сиона. Ибо речь теперь идёт не о том, чтобы спасти нас – утешением в несправедливой победе может быть только забвение, – а о том, чтобы прыгнуть в бездну, разверстую между нашей победой и действительностью. В пустом увлечении призванием, ставшим публичным, мы сами накликали силы разрушения. Наша катастрофа началась не там, где призвание кормится от своей профанации, не там, где общность развивается в своей законной укромности, а там, где заманившая нас измена тайным благам стала позитивной стороной демонической пропаганды. Она разрушила зримость нашего дела. Встреча со Спящей красавицей состоялась при многочисленных платных зрителях вместо того, чтобы завершиться объятиями. Сионизм пренебрёг ночной темнотой и перенёс зачатие, которое должно было стать для него всем, на мировой рынок, где вовсю светило солнце и где чувственность живого выродилась в проституирование последними остатками нашей юности. Это было не то место, которое мы искали, и не тот свет, от которого мы могли зажечься. Между Лондоном и Москвой по пути к Сиону мы заблудились в пустыне Аравии, и наша собственная hybris³⁴¹ отрезала нам путь, ведущий к народу. Нам остаётся лишь продуктивность погибающего, который узнаёт себя. В ней я погрёб себя на долгие годы. Ибо, в конечном счёте, где должно крыться чудо бессмертия, если не здесь? Засим вновь возвращаемся к Кафке!

Сердечный тебе привет, и прости меня за краткость в выражении столь бесконечной темы, и если ты уже не хочешь или не можешь отвечать, то пришли хотя бы почтовую открытку с твоим портретом и собственноручной подписью. Твой Герхард».

Вторая часть письма, в резкой немецкой формулировке, соответствовала мыслям, которые я в то же время подробнее высказал в статье на иврите. Беньямин, которого это письмо очень взволновало, как показывает его (напечатанный) ответ, считал, что «разбираясь с этими вопросами, мы пришли бы к ошеломляющему взаимопониманию в других, лишь мнимо им чуждых вопросах, которые оставались открытыми с некоторых пор» [B. II. S. 540]. Эта надежда не сбылась да и не могла сбыться при моём отрицании теории классовой борьбы как ключа к пониманию истории. Гитлер также внёс свой вклад, чтобы сделать таковой ключ устаревшим – пусть пока в немногочисленных и маловажных частях. Но Беньямин сделал мне серьёзный комплимент: «Я считаю эти твои строки своего рода историческим документом». На мои тезисы о Кафке он прореагировал на удивление положительно и написал, что ему также приходили в эти годы мысли, близкие моим. И действительно, незадолго до этого появился и доклад о Кафке, напечатанный лишь десять лет назад и проистекавший из долгих рассуждений, которые Беньямин тогда написал, применив к своим исследованиям метод Бахофена. Если Вальтер здесь также прибегал к иудейским категориям агады и галахи, на которые отчасти ссылался и я, то в разговорах, которые он в начале июня вёл в Ле Лаванду³⁴² с Брехтом, он был поражён его «совершенно позитивным отношением к творчеству Кафки» [B. II. S. 539]. Однако Брехт – как заметил Беньямин 6 июня 1931 года по поводу одного разговора – видел в Кафке «единственного настоящего большевистского писателя». Между такими полюсами в те годы – пока экзистенциалистские и психоаналитические толкования Кафки не вошли в моду – и происходила дискуссия о Кафке, в той мере, в какой она входила в его кругозор.

Тем временем вышла статья Беньямина о Краусе, и он известил меня об этом в сильно опоздавшей открытке, исписанной микроскопическим почерком и отправленной 8 июня из Ле Лаванду. Ещё в мае я обратил его внимание на очень сдержанное, чтобы не сказать – непонятное высказывание Крауса по этому поводу (в «Факеле», май 1931, стр. 52)[11]. Он писал мне об этом:

«Возможно, ты теперь в курсе дела больше меня так как ко мне тот номер журнала, первое известие о котором принёс мне ты, ещё не пришёл… От суждения о том, что пишет Краус, воздержусь, пока не прочту – поскольку не знаю, насколько это соответствует той речи, которую он произнёс примерно 8 недель назад и о которой я, конечно, достаточно проинформирован, хотя и не слышал её. Как бы там ни было – от реакции Крауса неразумно было бы ожидать ничего, кроме того, что есть; надеюсь, что и моя реакция окажется в сфере разумно предсказуемого: а именно, я никогда больше о нём писать не буду.