Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [64]
Я не вхожу здесь в подробности объёмистых письменных споров о повороте Беньямина к диалектическому материализму, развернувшихся между нами в марте– мае 1931 года. Импульсом к ним послужило большое эссе о Карле Краусе, которое столь же впечатлило меня, сколь и возмутило – но также и письма Вальтера к Брехту и Рихнеру, копии которых он послал мне. Относящиеся сюда документы имеются в собрании писем [B. II. S. 525–533]. Однако я ещё раз привожу три основных письма – два моих и одно его – в специальном приложении из-за их особой важности для понимания наших отношений и дискуссий. Неудивительно, что я захватил инициативу в этих делах и тогда, когда необходимо было сказать ясное слово о его отношении к еврейству, и тогда, когда речь шла о материалистической продукции Беньямина. Вдали от превратностей судьбы, мешавших Беньямину занять решительную позицию, мне было легче однозначно и даже провокативно сформулировать существенное. Причём я осознанно стремился действовать в этих необходимых выяснениях в качестве катализатора. Я легко понимал, что сам он не особенно приветствовал такое прояснение. Однако то, что оно было для него в принципе невозможно, я осознал не сразу: его дальнейшая продукция доказывала, что выбор между метафизикой и материализмом – в его понимании – так и остался неосуществимым. Его установка на диалектический материализм как на эвристический принцип, а не как на догму – так он понимал это, начиная с 1931 года – оставила открытыми ворота для продолжающегося развития духа метафизических истоков, который имел с категориями материализма мало общего, а то и ничего. Этому соответствовала и продолжавшаяся привязанность Беньямина к категориям иудаизма, ощутимая в его произведениях до самого конца.
Как сильно эти еврейские интересы продолжали воздействовать на наши отношения, ничто не покажет лучше, чем мой подробный ответ на его письмо от 20 июня 1931 года, т. е. ненамного позже только что упомянутой переписки. Это письмо иллюстрирует климат наших отношений в том виде, в котором он мог сложиться только в переписке, по особенно важному пункту. Беньямин строго доверительно сообщил мне о возобновлении сближения между Дорой и ним, попросил в дальнейшем дать несколько «намёков» о моих мыслях о Кафке, в связи с его запланированной аннотацией к вышедшему тогда тому из наследия Кафки «На строительстве китайской стены»>338, и, наконец, хотел услышать моё мнение о бурно прошедшем в 1931 году конгрессе сионистов в Базеле. Оригинал этого письма сохранился среди бумаг Беньямина, так как он – из– за своего особенного интереса – извлёк его из пачки нашей корреспонденции и положил к своим заметкам о Кафке. Я писал 1 августа 1931 года:
«Дорогой Вальтер,
твоё последнее письмо лежит передо мной, и из него я, к моей радости, могу извлечь и кое-какие сведения о тебе и настоятельно прошу тебя понять, что хорошего не бывает слишком много и что известная темнота и проблематика метафизики и таких родственных ей наук, как политика и мораль, может быть приятнейшим образом дополнена светом твоей автобиографии. Прими это признание близко к сердцу и пиши мне, как и где ты живёшь. Доверительное сообщение о новом сближении между тобой и Дорой – пусть даже зачаточном – сильно волнует меня. Одним из наиболее радостных событий моей собственной жизни было бы просветление страшной и хаотичной тьмы, в которую ваши отношения были погружены в последнее время. Никто из свидетелей ваших более счастливых лет не может поверить, что всё это было неизбежно. Нельзя было доводить дело до того, чтобы ваша жизнь так беспомощно вверглась в унизительную игру озлобления. Это единственное, что заставляло меня в эти годы сожалеть о том, что я не оказался в Германии – осмелюсь утверждать, что если ваш развод был неизбежен, я бы всё-таки избавил его от катастрофичных сопровождающих обстоятельств. О банкротстве Ровольта я узнал только от тебя. “Литературный мир”>339 сюда больше не приходит, и я сталкиваюсь лишь с некоторыми более или менее мрачными продуктами немецкой реакции. Но всё равно меня удивляет, что ты не можешь пристроить свои эссе во многих издательствах. Я допускаю, что первый том своих критических разборов ты посвятишь памяти Гундольфа. Но в любом случае ты должен написать планируемую тобой статью о Кафке так, чтобы она нашла место в этой книге, поскольку с моральной точки зрения немыслимо, чтобы ты издал книгу критического содержания, которая не вводила бы Кафку в круг рассматриваемых тем. Поскольку ты требуешь от меня “намёка” относительно этого дела, я могу лишь сказать, что у меня до сих пор нет тома его наследия и я знаю оттуда лишь две вещи высочайшего совершенства. Но “разрозненные мысли” о Кафке у меня, разумеется, есть, однако они касаются положения Кафки не в континууме немецкой (там у него нет никакого положения, относительно чего сам он, впрочем, нисколько не сомневался; как ты, наверное, знаешь, он был сионистом), а в континууме еврейской словесности. Я бы тебе посоветовал начинать всякое исследование о Кафке с Книги Иова или хотя бы порассуждать о возможности Божьего суда, который я считаю единственным предметом сочинений Кафки [!]. Ведь это, по-моему, те же исходные точки, из которых можно описывать языковой мир Кафки, который в своём сродстве с языком Страшного cуда представляет собой прозаическое в его самой канонической форме. Мысли, высказанные мною – как ты знаешь – много лет назад в тезисах о справедливости, в их связи с языком можно считать путеводной нитью моих рассуждений о Кафке. Для меня загадка, как ты, будучи критиком, хотел обойтись, не поместив в центр работы учение, называемое у Кафки законом, и не сказав что-нибудь о мире этого человека. Пожалуй, именно так должна была бы выглядеть – если бы оно было возможным (
