Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [63]

у тебя есть, но, кажется, тебе неизвестно, что получил ты их по моей инициативе; завтра я обедаю с Ровольтом и раздобуду для тебя “Саббатая Цви” (Йозефа Кастайна)³³⁵. Почти одновременно с этим письмом к тебе отправится очередное послание, так сказать, моё собственное сочинение, являющееся одной из причин моего продолжительного молчания. Это – экземпляр “Карла Крауса”, над которым я работал чрезвычайно долго – почти год, а в последний месяц – вообще отодвинув в сторону все мои личные и материальные обязательства. И тогда перед тобой всплывут все ключевые слова из того времени, которое – видит Бог! – уже можно назвать нашей юностью. В этом смысле ты должен понимать, что рукопись – представляющую собой четвёртый вариант всего материала – я сохраню для твоего архива и по желанию пришлю её. Я приложу к посылке также печатный лист новейшей книги Брехта, случайно оказавшийся у меня в распоряжении, и дам тебе тем самым если не общее представление о задуманном журнале, то хотя бы о том, чтó меня в нём больше всего интересует. Вопрос о моём участии в журнале в последнее время снова остаётся открытым. От оформления первого номера зависит – буду ли я участвовать как соиздатель. После того, как длительное время под вопросом стояло всё – вплоть до выхода журнала – наконец ситуация приняла более конкретный вид. Выход журнала ожидается в апреле.

Поскольку из-за диктата технических обстоятельств у меня в распоряжении не так много времени, как хотелось бы, я ещё вкратце обрисую тебе положение – в качестве предвестника подробного рукописного сообщения.

Внутренней нерешительности у меня больше нет. От ситуации в Германии я мало чего ожидаю. Интерес к этой ситуации не выходит за рамки маленького кружка, сложившегося вокруг Брехта. Некой неизменности моей ситуации, вероятно, больше способствует эта безучастность к внешнему – связанная с более интенсивным обращением к моей работе, отчасти в её изначальных мотивах – нежели то, что ты гипотетически называешь “жёстким ядром моего характера”. Остаётся только пожаловаться Богу на неизменность и во внешнем смысле. Если бы ты услышал сумму долга, которую мне пришлось заплатить за последние месяцы[8], ты воздал бы должное негативности моего финансового портрета. Скажу лишь то, что ничем распоряжаться я не могу, и тех 3000 марок, которые – согласно расчётам Эши – могли бы стать основой для какой-никакой “перестройки” моего бытия, у меня нет. Их принёс бы мне разве что переворот в экономической ситуации в Германии. Но откуда ему взяться?

В подробности твоих замечаний по поводу “Следов” я буду вдаваться после того, как выполню обязательство, которое давит на меня: представить их для “Литературного мира”. Но я не могу закончить письмо, не попросив тебя сказать ещё словечко о смутных намёках, которые ты делаешь на тамошние отношения “скорее во внутреннем, чем во внешнем измерении”. – Напиши мне, как только сможешь, по вышеуказанному адресу. В ближайшие 12 дней я буду во Франкфурте, “проворачивая” сомнительные радиодела. Но твой ответ застанет меня уже в Берлине.

От всего сердца тебе и Эше, как всегда.

Твой Вальтер.

P. S.[9] Я только что перечитал твоё длинное ноябрьское письмо и почувствовал, что депрессивные намёки твоего последнего послания, вероятно, следует понимать в смысле обстоятельного изложения сионистской ситуации, которое ты в нём приводишь. Впрочем, за всякое разъяснение буду тебе благодарен. Я избираю твой факультет для зарубежной переписки с тем бóльшим основанием, что я – как мы условились и запланировали – подвигнул Ровольта прислать “Саббатая Цви” на твой адрес. Однако придёт он, разумеется, лишь через несколько дней после этого письма. В остальном, в той же беседе мне удалось отодвинуть на полгода срок выхода сборника моих избранных эссе – и это в интересах их оформления. Я должен не только написать предисловие “Задача критика”³³⁶, но и осуществить свою надежду – написать летом большое эссе о югендштиле, ходы мысли которого отчасти уже есть в работе о пассажах. А чтобы Эша после этого длинного письма не осталась с пустыми руками, можешь обещать ей от моего имени мою следующую статью в “Угу”³³⁷. О чём там идёт речь – недоступно цивилизованным письмовникам»[10].

Начало своего ответа от 19 февраля я написал на обороте машинописного письма:

«Дорогой Вальтер,

для эпиграфа, который я – чтобы оставаться верным стилю, а кроме того, дать вздохнуть моему слегка сдавленному сердцу – должен был бы предпослать ответу на твоё письмо, полученное вчера, у меня, к сожалению, нет под рукой образца: откуда его возьмёшь, например, в произведениях Гёте или Лихтенберга? Ибо однозначно, как ты справедливо заметил, что техническое производство письма, несомненно, вносит крайне актуальный революционный оттенок и уклон в нашу переписку, и столь же открыто я – как весьма сведущий в этих делах – смею утверждать, что этот косвенный вид сообщения представляет собой прямо-таки удвоение молчаливости, и хотя мне не хотелось бы вести дерзкие речи, я всё-таки сказал бы, что ещё никогда письмо, взывающее к авторучке, не было так мало пригодно к тому, чтобы диктовать его стенографистке. Но поскольку ты доказываешь с очевидностью, что всё это есть специфика такого высказывания, и гораздо отчётливее, чем я, знаешь и осознаёшь, то из этого тем настоятельнее возникает необходимость почитать молчание или, точнее говоря, немотствование (пусть даже словесное), чем более непостижимы для меня его основания. Ибо работа о Краусе, в которой ты – как я всё-таки смог уловить вчерашней ночью при первом, чрезвычайно напряжённом прочтении – возобновляешь самые великолепные и значительные мотивы твоего мышления, даже сильнее и рафинированнее, чем можно было ожидать в эти годы,