Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [61]
Бертольт Брехт. 1930-е гг.
Беньямин в ту пору волнений очень много работал. В вышеупомянутом письме от 1 ноября он писал: «От энциклопедии (E. Judaica), которую издаёт (Якоб) Кляцкин>325, заказ на тему: немецкие евреи в духовной жизни XIX–XX вв.>326, как подраздел статьи “Германия”. Срок сдачи – конец ноября. До тех пор всё моё время будет занято этой работой. Она могла бы стать важной, если бы ты мог меня консультировать». Именно эта работа, в которой он впервые в концентрированной форме высказался на еврейскую тему, оказалась настолько далека от господствовавших тогда ожиданий и несла на себе печать такой независимости, что смогла выйти лишь в исковерканном виде и с «переработкой» Наума Гольдмана и раввина Бенно Якоба. Должно быть, больше всего Беньямина огорчало то, что от его имени говорилось противоположное тому, что написал он сам. Первоначальный текст, к сожалению, не сохранился. Наряду с этой работой он хотел написать статью об Андре Жиде>327; статью об И.П. Хебеле он прочёл в виде доклада в сентябре или октябре в Берлине>328. Но враждебные обстоятельства требовали своего. Беньямин написал мне, что в октябре, в связи с волнениями по поводу развода, он испытал коллапс, на десять дней лишивший его дееспособности. «Я не могу звонить по телефону, с кем бы то ни было общаться – не то чтобы писать. Само это письмо я пишу через силу; хотя я и пришёл в себя, но оно настолько молчит о том, что мне сейчас следовало бы сказать, что я предвижу твоё недовольство (не говоря уже о более сильных чувствах) по его получении». Завершил он письмо прямо-таки молением: «Уповаю лишь на такт и пощаду моих друзей».
После этого он и впрямь погрузился в полное молчание почти на три месяца, прежде чем – видимо, после возвращения Аси Лацис в Москву – написал – по-французски! – то (напечатанное) письмо от 20 января 1930 года, содержание которого меня потрясло. Оказывается, поездку в Палестину он сможет рассмотреть лишь по завершении бракоразводного процесса, которое не так близко. Он положил конец и всем моим надеждам, что выучит древнееврейский, находясь в Германии. Дескать, его честолюбие отныне нацелено на то, чтобы стать самым значительным литературным критиком немецкой литературы. Тем самым он отрёкся от всех упований прежних лет и от собственной речи, обращённой к Магнесу. Этим письмом было перечёркнуто моё письмо, написанное за несколько дней до того, которое якобы вернуло его – дружеским участием и пониманием его ситуации – «к употреблению родного языка». То, что я думал о возникшем положении, можно узнать из моего письма от 20 февраля 1930 года, которое закрывает эту тему [B. II. S. 510 и далее]. В нём я объяснил, что будет, «когда выяснится, что ты больше не рассчитываешь на подлинную встречу с еврейством – нигде, кроме нашей дружбы». «Для меня важнее знать, где ты есть на самом деле, а не чем ты собираешься заняться, поскольку жизнь твоя складывается так, что ты – в отличие от других – никогда не приходишь туда, куда шёл». Его ответ, который заставил себя ждать больше двух месяцев – что не могло меня удивить при сложившихся обстоятельствах, – очень взволновал меня. В нём он писал: «Живое еврейство я познал ни в каком другом обличье, как в твоём. Вопрос, как я отношусь к еврейству, это всегда вопрос о том, как я отношусь – не скажу “к тебе” (ибо моя дружба уже не будет зависеть ни от какого решения) – к силам, которые ты во мне пробудил». О глубине самопознания Беньямина свидетельствует следующая фраза: «От чего бы ни зависело это решение – сколь бы сильно оно ни входило в русло якобы чуждой ему ситуации, с одной стороны, а с другой, в той напряжённой нерешительности, которая свойственна мне во всех важнейших положениях моего бытия – оно будет принято очень скоро» [B. II. S. 513].
После состоявшегося развода ещё три месяца тянулась тяжба между Вальтером и Дорой по финансовому урегулированию, которая ставила его в затруднительное положение. Я написал ему, что Эша, моя жена, летом приедет в Европу и намеревается посетить его. Я попросил её указать ему на щекотливое положение, в каком я оказался из-за того, что он растратил сумму, выделенную на конкретные цели – особенно если, как теперь следовало ожидать, он не приедет в Иерусалим. Вальтер ответил мне 14 июня, с какой-то новой временной квартиры:
«Дорогой Герхард,
ты знаешь, что иллюзии – тем более обо мне – не моя сильная сторона. В твоём письме, ожидавшем меня вчера вечером, я нашёл больше правды, чем это хотелось бы нам обоим. Твоё указание на Грина озадачило меня тем больше, что мне уже давно ясно: констелляции – по меньшей мере они – в семье, откуда я происхожу – имеют разительное сходство с теми, какие встречаются в гриновских романах. Мою сестру можно поставить в ряд с наиболее неприятными женскими образами Грина. А какую борьбу мне пришлось вести против этой власти не только там, где она противостояла мне в ней – как сейчас – но и во мне самом! – впрочем, именно поэтому я тебе пишу. Кто так глубоко, как ты, касается самого условного и сомнительного во мне, вряд ли может не заметить то, что я – пусть даже поздно, пусть даже в роковых обстоятельствах – начал борьбу со всем этим. Сомневаюсь, что у тебя сложилось более верное, более положительное представление о моём браке, чем у меня самого, даже сегодня – а значит, надолго. Не оскорбляя этот образ, скажу тебе – или, может, не надо тебе это говорить? – что в последнее время они (я говорю о годах) превратились в экспоненты этой власти. Я очень, очень долго полагал, что у меня никогда больше не хватит собственной силы выйти из-под этой власти, и когда она вдруг – посреди глубочайшей боли и полнейшего одиночества – пришла ко мне – конечно, я в неё вцепился. Поскольку трудности, проистекающие из этого шага, в настоящий момент являются определяющими для моего внешнего бытия – ведь нелегко на пороге сорока жить без имущества и положения, без жилья и состояния – сам этот шаг является основой моего бытия внутреннего, фундаментом, на котором чувствуешь себя тяжело, но в котором нет места для демонов. Сам этот фундамент ещё ненадёжен, т. е. я по-прежнему не могу быть уверенным в том, что после того, как напишу распоряжение о всём моём наследии последних лет, моё бремя уменьшится до состояния терпимого; это решится в ближайшие дни. До того, в меняющихся изо дня в день констелляциях, в которых я пребываю уже несколько месяцев и даже по сей день, так как сам процесс развода закончился неблагоприятно для меня и я принял приговор первой инстанции – действительно ничего невозможно. О твоём письме – хватит. Я останусь в Берлине до середины июня и надеюсь, что, таким образом, увижу Эшу… Я так хочу отдохнуть, поскольку в последнее время – не говоря уже обо всём прочем – перегружен работой. Сейчас я готовлю (опираясь на две большие, ещё не напечатанные рецензии на сборник “Война и воины”, изданный [Эрнстом] Юнгером
