Валтасаров пир. Лабиринт - [37]

Он продолжал хлопать стоя, в гардероб ему было не к спеху. Он подумал, что после такой улыбки, пожалуй, стоит пойти со всей компанией в ресторан. Но тут же спохватился, что у него нет ни гроша. Когда надо было просить взаймы, Анджей всегда откладывал до последнего. И до тех пор, пока в кармане оставалось хоть несколько злотых, не мог заставить себя одолжить денег у Хазы. И вот теперь это обернулось против него: приходится отказать себе в удовольствии приятно провести вечер. Ничего не поделаешь! Он выругался про себя и двинулся в гардероб.

— Степ-чин-ска-я! Га-ли-на! Степ-чин-ска-я! — скандировали в зале молодые люди, вызывая на «бис» балерину.

В знак того, что ждут они напрасно, свет в зале погасили. В это время Анджей незаметно выскользнул из училища. Спустившись вниз по улице, он остановился на углу и оглянулся. Постоял, постоял, сунул руки в карманы и, насвистывая мелодию «Умирающего лебедя», решительно зашагал домой. И хотя ему безусловно было неприятно, что нельзя пойти со всеми в ресторан, вечером он остался доволен и в итоге почувствовал себя бодрей.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Хаза остался после обеда дома; он корпел над счетами.

До сих пор он еще не подавал декларации о доходах. То некогда было, то котелок не варил, но сегодня взял себя в руки и решил с этим покончить. Считал, подбивал итоги, вписывал цифры в нужные графы. С непривычки уставала рука; то и дело откладывая перо, он прикидывал в уме, сколько денег придется взять из неприкосновенного запаса для уплаты налога. С этой необходимостью он давно уже примирился, сказав себе: лучше так, чем с фининспектором связываться или судебным исполнителем. Когда раздался звонок, Хаза прикрыл черновик счета газетой и пошел к двери. Но прежде чем открыть, спросил: «Кто там?» Услышав знакомый голос, машинально открыл дверь и — побледнел. Он не предполагал, что когда-нибудь еще приведется встретиться с Дубенским. Во всяком случае, на этом свете.

— Барон! Ты жив? — пролепетал он.

Дубенский действительно был бароном. И титул стал его кличкой.

Да, он был жив. Хотя выглядел неважно: отощал, лицо с синюшным отливом, а роскошной шевелюры и в помине нет. Он снял пальто, почти приличное, но не по сезону легкое. Зато костюм был на нем дрянной, заношенный и с чужого плеча. Хаза, глаз с него не сводя, не спрашивал ни о чем. Дубенский воскрес и снова на свободе — вот что важно сейчас. Немного придя в себя, он спросил, кто еще из прежних дружков попал под амнистию.

— Все, только из тюрьмы никто не вышел, — заявил Дубенский. — Слишком суровый приговор был.

— А ты как же? — еще больше удивился Хаза.

— Очень просто! Срок получил небольшой.

— Как же это тебе удалось?

— Да вот так! — И, дерзко, вызывающе глянув на Хазу, он продолжал: — Помнишь приятеля своего, органиста, без которого ты бы ноги протянул? Так вот, он по сей день сидит, хотя провинился лишь в том, что жизнь тебе спас и еще кой-кому, а ты никого не спас, даже наоборот, а порхаешь себе, как пташка. Вот и мне выкрутиться удалось.

Хаза расчувствовался и протянул Дубенскому обе руки. В нем шевельнулось что-то вроде нежности. Грубый, наглый тон Дубенского, нелепо претенциозная манера выражаться — все это было так хорошо знакомо, вызывало в памяти столько воспоминаний, и Хаза забыл на миг, какими последствиями чревата для него эта встреча.

— Я просто ошалел, увидев тебя, ведь когда вас судили, я в бреду лежал и только потом узнал, что многих приговорили к смерти и надежды на помилование нет. Я думал, ты влип основательно.

— Не влип только благодаря тому, что ни на следствии, ни на суде не всплыла наша операция под Замостьем. — И, кинув на Хазу дерзкий взгляд, который не раз вызывал между ними ссоры, спросил: — Может, ты заявил об этом? — и рассмеялся ему в лицо. — Можешь не отвечать, знаю, что нет. Дорого бы тебе обошлось такое признание. А по слухам, делишки у тебя идут неплохо.

Хазе было не по себе в присутствии Дубенского. Хотя был Хаза на целую голову выше и одной рукой мог бы с ним справиться, нельзя было не считаться с этим маленьким, живым, как южанин, язвительным и нахальным человечком. Хаза тупо уставился на него своими близко посаженными глазками.

— Грозил военно-полевой суд, это было самое страшное, — сказал Дубенский, — но как-то пронесло. Когда вы орудовали под Живцем, я болел, а про Замостье, как ты слышал, они не пронюхали. А дальше все пошло как по маслу, и дали три годика. Прости, пожалуйста, что тебе не прислали никакого faire-part[6] о столь тебя интересующем светско-уголовном происшествии, но сам я не имел возможности, а родных у меня не осталось.

Они заговорили о планах Дубенского. На более далекое будущее он их не строил, а на ближайшее имел весьма конкретные: привести себя в порядок, приодеться и махнуть в горы — сил набраться. Выслушав его, Хаза заметил вскользь, что может одолжить ему немного денег.

— Немного? — склонил Дубенский голову набок. — А я собираюсь тратить много. Спасибо, конечно. Только зачем мне брать в долг, когда свои есть!

Хаза достал из стола бутылку особой. Сунул ее в руки Дубенскому — пусть полюбуется, а сам пошел на кухню. Когда он вернулся с рюмками и тарелкой с бутербродами, гость изучал его счета. Хаза хмыкнул. Дубенский обернулся и заявил с ледяным спокойствием: