Вальпургиева ночь - [8]

Прохоров. Да, конечно, нет. Все, что по ту сторону Вити.

Оба взглядывают туда, Гуревич отворачивается.

Это все мои подмандатные территории, но тебе повезло: завтрашний процесс будет внутрипалатным, да еще уголовным к тому же. Паша! Сними с себя простыню! Это Паша Еремин, комсорг, так, вроде ничего, подонок как подонок, но дело серьезное — членовредительство в семействе Клейнмихель!

Сережа(заслышав свою фамилию, встает и подползает в сторону Прохорова). Запишите: у мамы только одна нога осталась на месте… все другие были откручены, и руки тоже, все вместе лежали на буфете…

Гуревич. Так она не кричала, что ли?.. Ведь этого быть не может!..

Сережа. Так ведь как бы она кричала, если в это время крестная ушла за бубликами…

Гуревич. Мда… в самом деле… крестная ушла за бубликами — какой смысл кричать?

Стасик(как всегда, проходя мимо). У всех у нас крестные за бубликами поразошлись: кричи-кричи — не до кого не докричишься…

Сережа. Да нет же… При чем тут бублики… ну как вы не понимаете? Ведь он сначала оторвал ей голову, а потом…

Прохоров. До завтра, до завтра все это. До завтра, Сережа, уползи. Так вот, слушай меня, Гуревич: как видишь, у нас порой случаются мелкие бытовые несообразности. А так у нас жить можно. Недели две-три тебя поколют, потом таблетки, потом пинка под зад и катись. У нас даже цветной телевизор есть, кенар с канарейкой. Они только сегодня помалкивают, поскольку завтра Первомай. А так поют. Витя решил их даже не трогать и на вкус не пробовать, а это ли не высшая аттестация для вокалиста, а, Гуревич? А вот от шашек и домино ничего не осталось — все слопал Витя, одну за другой. Чудом уцелела шесть-шесть, Хохуля спрятал ее под подушку и сам с собой играл в шесть-шесть, и всегда выигрывал. А дня через три — небывалое: из-под подушки исчезла шесть-шесть. Хохуля не знает, куда деваться от рыданий, Витя улыбается. Все кончается тем, что Хохуля впадает еще в какую-то прострацию, глохнет и становится сексуальным мистиком… а Витя тем временем берется за шахматы…

Гуревич видит: на тумбочке в центре палаты разложена пустая шахматная доска и на ней белый ферзь.

Стасик(подскакивая). И ведь все умял! Почему только жалеет до сих пор белую королеву? Он ведь у нас такой бедовый: и тайм-аут съел, и ферзевый гамбит, и сицилианскую защиту…

Прохоров. Вот что, Витя.

Усаживается к Вите на постель.

Витя, ты скушал все настольные игры. Скажи мне, ты их кушал просто из нравственных соображений, да? Они показались тебе слишком азартными? Здесь рядом со мной доктор из Центра.

Показывает на Гуревича.

О! Это такой доктор!

Палец вверх.

Он любопытствует: отчего ты так много кушаешь? Тебе не хватает фуражу-провианту?

Витя (не выдерживает взгляда старосты, перестает гладить пузо, стыдливо прикрывается рукавом). Вкусно…

Прохоров. А белого ферзя почему пожалел, а?

Витя. Жалко… Он такой одинокий…

Прохоров. Понимаю… А скажи мне, Витенька, — тебе во сне одна только жратва снится?

Витя. Нет… нет… царевна…

Прохоров. Царевна? Мертвая?

Витя. Да нет, живая царевна… И вся из себя такая, и с голубым бантиком. Как Золушка… А вокруг нее все Принц ходит… И все бьет ее по голове хрустальным башмачком.

Прохоров. А ты бы съел этот хрустальный башмачок? Чав-чав?

Стасик. Его не Витя надо называть. Его надо называть Нина. Нина Чав-чав-адзе…

Витя. А башмачок съел бы… Чтобы он только ее не бил.

Гуревич. Но, а если уж царевна мертвая. Ну, то есть, он ее добил? До смерти. Ты съел бы мертвую царевну?

Витя (улыбается). Да…

Гуревич. А если б семь богатырей при ней — то как бы?

Витя. И семь богатырей бы тоже.

Гуревич. Ну, а тридцать три богатыря?

Витя. Да… Если бы медсестрички не торопили… Конечно…

Гуревич. А послушай-ка… А сорок разбойников вместе с Али-Бабой?

Витя(с той же беззаботной страшной улыбкой). Да…

Мечтает.

Гуревич (упорно). А сорок тысяч братьев, тех, что прямо от Вильяма?! Неужели тоже?!..

Прохоров (врывается в беседу). Ну все. Завтра мы тебе выдадим и комсорга Пашку. Какая тебе разница? От Адмирала ты отказался — я тебя понимаю. Адмиралы — они хрустят… Сережа! Клейнмихель! Подойди сюда… Скажи… Замечал ли ты на лице преступника следы хоть малого раскаяния?

Сережа. Нет, не замечал… И мама моя покойная в тот день моргнула: понаблюдай, мол, за Пашкой — будет ли ему хоть немножко стыдно, что он со мной так поозоровал? Нет, ему не было стыдно, он весь вечер после того водку пьянствовал и дисциплину хулиганил… И запрещал мне форточку проветривать, чтобы мамой не пахло…

Стасик(проходя мимо, как всегда). Приятно все-таки жить в эпоху распада. Только одно нехорошо. Не надо было лишать человека лимфатических желез. То, что его лишили бубликов и соленых огурцов, это еще ладно. И то, что лишили дынь, — чепуха, можно прожить и без дынь. И плебисцитов нам не надо. Но оставьте нам хотя бы наши лимфатические железы…

Покуда витийствовал Стасик, растворились обе двери третьей палаты, и на пороге — медбрат Боренька и медсестра Тамарочка. Оба они не смотрят на больных, а зыркают в них глазами. Оба понимают, что одним своим появлением вызывают во всех палатах мгновенное оцепенение и скорбь.

Прохоров. Встать! Все встать! Обход!