Вальпургиева ночь - [6]

Михалыч. Ни… никогда.

Прохоров. Итак, мы в клубе знатоков: что? где? когда? почему? Так почем нынче Курильские острова? Итуруп — за бутылку андроповки в рассрочку? Кунашир — почти совсем за просто так…

Михалыч напрасно пытается что-то в свое оправдание мычать.

Мало того, этот боцман имел намерение запродать ЦРУ карту питейных точек Советского Союза. И попутно — нашу синеглазую сестру Белоруссию — расчленить и отдать на откуп диктатору Камеруна Мише Соколову…

Стасик(фланируя мимо, как обычно). Да. За такие вещи по таким головкам не гладят. Я предлагаю: снять с него штаны и пальнуть из мортиры…

Прохоров. Стоп. Я еще не все сказал. У этого пса-мичмана было еще вот такое намерение: поскольку продавать ему было уже нечего — он сумел за одну неделю пропить и ум, и честь, и совесть, — он имел намерение сторговать за океан две единственные оставшиеся нам национальные жемчужины: наш балет и наш метрополитен. Все уже было приготовлено к сделке, но только вот этот двурушник немножко ошибся в своих клиентах с Манхэттена. Когда с одним из них он спустился в метрополитен, чтобы накинуть нужную цену, — этот бестолковый коммерсант-янки решил, что перед ним — балет. А когда тот привел его в балет…

Всеобщий гул осуждения.

Пашка! Комсорг! Сбрось с себя простыню, не бойся, сегодня судят не тебя. Скажи свое слово, товарищ!..

Пашка. Да очень просто: почему этого удава наша держава должна еще бесплатно лечить? По-моему, надо отдать его на съедение Витеньке!..

Возгласы одобрения. Все оборачиваются в сторону Вити. Однако Витя, не переставая улыбаться и поглаживать пузо, делает отвергающее движение розовой своей головою.

Прохоров. Молись, Михалыч! В последний раз молись, адмирал!

Михалыч(уронив голову до пределов, начинает быстро-быстро бормотать). За Москву-мать не страшно умирать, Москва — всем столицам голова, в Кремле побывать — ума набрать, от ленинской науки крепнут разум и руки, СССР — всему миру пример, Москва — Родины украшение, врагам устрашение…

Прохоров. Так-так-так-так…

Михалыч(трясясь, продолжает). Кто в Москве не бывал — красоты не видал, за передовиками пойдешь — дорогу в жизни найдешь, советскому патриоту любой подвиг в охоту, идейная закалка бойцов рождает в бою молодцов…

Прохоров. Довольно, мичман! Блестящий молитвослов. По-моему, нужно растворить его в каком-нибудь химическом реактиве, чтоб он к вечеру состоял из одной протоплазмы… Только для чего в нашем отделении лишняя протоплазма, от нее уже и так дышать нечем. Лучше — под трибунал! Коля, утрите свои слюни. Как вы считаете, Коля, — много в нашем отделении протоплазмы?

Коля. Очень много. Я уже не могу…

Прохоров. Ясно. Трибунал. Конечно, сейчас он жалок, этот антипартийный руководитель, этот антигосударственный деятель. Антинародный герой, ветеран трех контрреволюций, он беспомощен и сир, понятное дело, на скромные ассигнования ФБР долго не протянешь… Но все его бормотания и молитвы — это привычное кривляние наших извечных недругов. Это извечное кривляние наших привычных недругов. Это недружественная извечность наших кривляк.

Вдохновенно прохаживается.

Так вот, антикремлевские мечтатели рассчитывают на наше с вами снисхождение. Но мы живем в суровые времена, и слова типа «снисхождение» разумнее употреблять пореже. Это только в военное время можно шутить со смертью, а в мирное время со смертью не шутят. Трибунал. Именем народа боцман Михалыч, ядерный маньяк в буденовке и сторожевой пес Пентагона, приговаривается к пожизненному повешению. И к условному заключению во все крепости России разом!

Почти всеобщие аплодисменты.

А пока — за неимением инвентаря — потуже прикрутите его к кровати. Пусть обдумывает свое последнее слово.

Алеха и Пашка опрокидывают Михалыча на постель и простынями и полотенцами прикручивают так, чтоб тот не мог шевельнуться ни одним своим суставом и членом.

Люси(врывается в палату, привлеченная кряхтением палачей и оглушительным рычанием жертвы). Что здесь происходит, мальчики? Оставьте его в покое. Что ни день — у вас то суд то расправа. Где тут лишняя койка?

Открывает шкаф и вынимает комплект чистого белья, бойко швыряет на порожний матрас.

Скоро обход.

Алеха(тихо берет за плечи крохотную Люси и, выпятив одновременно пузо и глаза-фурункулы, выделывает вокруг нее томные, танцевальные движения, а потом поет свою коронную, предварительно ударив себя в пузо и тряхнув головою).

Мне долго-долго будет сниться

Моя веселая больница,

А еще дольше будет сниться

Твоя шальная поясница.

Прохоров. Алеха! Припев!

Алеха.

Алеха жарит на гитаре,

Обязательно на рыженькой женюсь!

Ал-лех-ха жарит на гитаре,

Обязательно на рыженькой женюсь!

Пум! Пум! Пум!

(Бьет по животу)

Обязательно,

Обязательно.

Я на рыженькой женюсь!

Пум! Пум! Пум!

Отстегнула все застежки,

Распахнула все одежки,

И едва дыханье жизни

Из ноздрей не улетело.

В трюме мичман облевался,

Боцман палубу грызет!

Хо— хо-хо-хо!

Прохоров. Припев, Алеха!

Алеха.

Ал-лех-ха жарит на гитаре,

Но у него не выйдет ничего!

Пум-пум-пум-пум!

Да ну и пусть он жарит на гитаре —

А я… (осклабясь) А я…

Обязательно,

Обязательно…

Привычно фыркая, Люси ускользает к дверям. И наталкивается на входящего в палату Гуревича в желтой робе, как у всех, и в мокрых волосах. На лице не заметно следа побоев, но общая побитость очень даже заметна, да и всем понятна: Боренька, санпропускник…