Вальпургиева ночь - [10]

Шепотом.

Гу-ре-вич…

Гуревич(немного стонет и говорит трудно). Ничего… не ухайдакают… Я тоже… готовлю им… подарок…

Прохоров(в восторге от того, что Гуревич жив и мобилен). Первомайский подарок, это славно. Только ведь сначала они тебе его сделают, минут через пять… Рассмешить тебя, Гуревич, в ожидании маленькой пытки? За тебя расплатится мой верный наперсник, Алеха. Знаешь, как он стал диссидентом? Сейчас расскажу. Известно, в каждом российском селении есть свой придурок… Какое же это русское селение, если в нем ни одного придурка? На это селение смотрят, как на какую-нибудь Британию, в которой до сих пор нет ни одной конституции. Так вот, Алеха в Павлове-Посаде ходил в таких задвинутых. На вокзальной площади что-нибудь подметет, поможет погрузить… но была в нем пламенная страсть и до сих пор осталась… Алеха ведь у нас исполин по части физиогномизма: ему стоит только взглянуть на мордася — и он уже точно знал, где и в каком качестве служит вот этот ублюдок. Безошибочным раздражителем вот что для него было: отутюженность и галстук. И что он делал? Он ничего не делал, он незаметно приближался к своей жертве, сжимая ноздрю, — издали, и вот то, что надо, уже висит на галстуке. Весь город звал его диссидентом, их ошеломила безнаказанность и новизна борьбы против существующего порядка вещей и субординаций… Два месяца назад его приволокли сюда.

Гуревич. Чудесно… Сколько я приглядывался к нации… чего она хочет… Именно такие сейчас ей нужны… Без всех остальных… она обойдется…

Прохоров. А четкость! Четкость, Гуревич! Великий Леонардо, ходят слухи, был не дурак по части баллистики. Но что он против Алехи! Ал-ле-ха!

Алеха. Я, все время тут.

Прохоров. Ну вот и отлично. А ты не находишь, Алеха, что твоя методика борьбы с мировым злом… ну, несколько неаппетитна, что ли… Мы все понимаем, дела в белых перчатках не делают… Но с чего ты решил, что коль уж перчатки не кровавые, так они непременно должны быть в дерьме, соплях или блевотине? Ты пореже читай левых… итальяшек всяких…

Алеха. Упаси господь, я читаю только маршала Василевского… и то говорят, что маршал ошибался, что надо было идти не с востока на запад, а с запада на восток…

Прохоров(пробуя еще хоть чуть-чуть развеселить Гуревича перед пыткою). Современное диссидентство, в лице Алехи, упускает из виду то, что надо выдирать с корнем, во-первых, — а уж потом выдерется с тем же поганым корнем и все остальное, — надо менять наши улицы и площадя: ну, посудите сами, у них — Мост Любовных Вздохов, Переулок Святой Женевьевы, Бульвар Неясного Томления и все такое… А у нас? Ну перечислите улицы своей округи — душа начинает чахнуть. Для начала надо так: Столичная — посередке, конечно. Параллельно — Юбилейная, в бюстиках и тополях. Все пересекает и все затмевает Московская Особая. В испуге от ее красот, от нее во все стороны разбегаются: Перцовая, Имбирная, Стрелецкая, Донская Степная, Старорусская, Полынная. Их, конечно, соединяют переулки: Десертные, Сухие, Полусухие, Сладкие, Полусладкие. И какие через все это переброшены мосты: Белый Крепкий, Розовый Крепленый — какая разница? А у их подножия отели «Бенедектин», «Шартрез» высятся вдоль набережной, а под ними гуляют кавалеры и дамы, кавалеры будут смотреть на дам и на облака, а дамы — на облака и на кавалеров. И все вместе будут пускать пыль в глаза народам Европы. А в это время народы Европы, отряхнув пыль…

Снова распахиваются двери палаты. Появляется старший врач больницы. За ним — Боренька со шприцем в руках. Шприц никого не удивляет — все рассматривают диковинный чемодан в руках врача.

Боренька. Вон туда.

Показывает в сторону Хохули.

Доктор непроницаем. Хохуля тоже. Раскладывая свой ящик с электрошнурами, доктор брезгливо рассматривает пациента. Пациент Хохуля вообще не смотрит на доктора, у него своих мыслей довольно.

Боренька(приближаясь к постели Гуревича). Ну-с… Прохоров, переверните больного, оголите ему ягодицу.

Гуревич. Я… сам.

Со стоном переворачивается на живот.

Алеха и Прохоров ему помогают. Медбрат Боренька без всякого злорадства, но и не без демонстрации всесилия стоит с вертикально поднятым шприцем, чуть-чуть им попрыскивая. Потом наклоняется и всаживает укол.

Боренька. Накройте его.

Прохоров. Ему бы надо второе одеяло, температура подскочит за ночь выше сорока, я ведь знаю…

Боренька. Никаких одеял. Не положено. А если будет слишком жарко — пусть гуляет, дышит… Если сумеет шевельнуть хоть одной левой… Гуревич! Если ты вечером не загнешься от сульфазина — прошу пожаловать ко мне на ужин. Вернее, на маевку. Слабость твоя, Наталья Алексеевна, сама будет стол сервировать… Ну, как?

Гуревич (с большим трудом). Я… буду…

Боренька(хохочет, но совсем упускает из виду, что с одним пальцем в ноздре к нему приближается Алеха-Диссидент). А мы сегодня гостеприимны… Я — в особенности. Угостим тебя по-свойски, инкрустируем тебя самоцветами…

Гуревич. Я же… я же… сказал, что буду… Приду…

Алеха действительно со знанием дела выстреливает правой ноздрей. Палата оглашается криком, доселе никем в палате не слышанным: доктор сделал свое высоковольтное дело с бедолагой Хохулей.