Валдаевы - [42]

— Не греши, Вавила. Не забуду я твое добро. Да будь я енералом, губернатором или там синятором — всем и каждому скажу: первый друг мой есть Вавила Мазылев.

В пролете отворенной двери землянки, точно нарисованные, торчали грязные голые пятки.

— Гость у нас, Онуфрий, да и солнце на закате. Встань.

Онуфрий приподнял взлохмаченную голову, потянулся, зевнул, отбросил в сторону изношенный чапан, которым укрывался, и сел на нарах, опустив корявые, перемазанные травой ступни на прохладный пол. Потом поскреб всей пятерней под мышкой.

— А-а, Филипп Михалыч! Здорово!

— Ты все спишь, рыжий боров?

— На карауле ночью был.

— Нравится работенка?

— Не похаю. Да и хозяин чисто банный веник — мягкий, жить с ним можно.

Внутренность землянки была черным-черна. Сотни слоев сажи осело на стены и потолок, на немудреную мебель. Все пропахло дымной гарью. Герка положил на стол, сколоченный из грязных, неоструганных досок, тяжелый кошель и расслабленно опустился на покрытые сеном нары.

Вавила достал откуда-то из-под нар лукошко с прошлогодней вялой картошкой и начал чистить ее для ухи. Из-под ножа бежала тоненькая, ровная лента кожуры. Вавила сказал:

— Картошку чистить — мое первое удовольствие.

— Это почему так? — откашлявшись в кулак, спросил Бухум.

— Потому, должно быть, что разные там господа-хозяева снимают шкуру с нас, а я — с картошки.

— Хорошо сказал. Чьи слова-то? Не твои?

— Нет, леший шепнул.

Вскоре у корявого дуба на полянке поспела уха. Вавила достал бутылку водки и наполнил маленькие рюмки — «комариные ножки».

— Кушай, Михалыч!

Выпив, Бухум поцеловал донышко рюмки, похожее на серебряный рубль, похвалил:

— Хороша, шайтан ее возьми!

3

Опростав бутылку, старики в охотку похлебали ушицы. Сытно отдуваясь, Бухум достал кисет с махоркой, набил трубку.

— Что бы нам придумать, чтоб время скоротать? — выжидательно глядя на гостя, спросил Вавила Мазылев. — Рассказал бы, Филипп Михалыч, сказочку, что ли?

Бухум вставил холодную трубку в рот и взглянул на мальчишку.

— Геранька, сбегай, милок, на костерок, угольку принеси мне.

— Эге. Хитрый какой. Я побегу, а ты рассказывать начнешь.

— А вот и не начну, пока не закурю.

Покатав пышущий жаром уголек на ладони, старик положил его в трубку и крепко прижал указательным пальцем, чем изрядно подивил Герку:

— Чай, палец обжег? Дед Бухум?

Вавила влепил ему подзатыльник:

— Ты как, сопляк, Филиппа Михалыча назвал?

— Ничего. Бухум! Я не сержусь… уж приобвык. А что касаемо пальцев, то в них, милок, давно никакого чувствия не стало. Суставы болонастые, как ножки у точеной прялки. Надо думать, руки мои от работы окаменели. А теперь слушайте, расскажу я о человеке… У него не руки — сердце было каменное. Может, в сотню лет единожды рождается такой изверг. Знаете, наверно, есть на пойме озеро Донатово?

— Ходили туда бреднем рыбу ловить, — сказал Онуфрий. — Ушицы на две, помню, поймали.

— А страшная коряга в сетку не попадалась? Ваше счастье!

— Какая коряга?

— А вот и слушай.

И старик принялся за длинный и обстоятельный рассказ, по временам прерывая его привычным бухумканьем.

МАТЕРИНСКОЕ ПРОКЛЯТЬЕ

(Легенда)

Жил в старину в Алове крестьянин Донат Лаптаев. Говорили про него, что сердце у Доната — камня бесчувственней, льда холоднее. Никому никогда ни на полушку не сделал добра. Слова и те жалел выговаривать, а уж если нельзя было обойтись без них, цедил сквозь жестко стиснутые зубы, чтобы лишнего не проронить. Даже родная мать боялась его, открещивалась, как от нечистой силы.

Долго думали отец с матерью, какое дело поручить нелюдимому сыну. И придумали — овечье стадо послали пасти.

Шагал однажды Донат за стадом и вдруг споткнулся о валенок. Глядит, обыкновенный старый валенок с протертой пяткой. Рассердился пастух, хотел пнуть помеху с дороги, но не успел — выпал из валенка сверток. Развернул его Донат — вай! — толстая пачка сторублевок. Остолбенел поначалу от такой находки, потом пришел в себя, огляделся и спрятал деньги в сумку.

Поздней осенью Донат женился, разделился с отцом и поставил семистенный дом на самом краю села. Там, рядом, лес и пойма, знай себе воруй — никто никогда не поймает. Дела у Доната сразу пошли в гору. Но вон как вышло… Деньги-то он считал, но самого его никто не почитал. В избу свою посторонних не допускал и сам никуда не ходил. А случись с кем-нибудь беда — радовался. И доволен был, что жена у него — неродиха: на детей не нужно расходоваться.

Жену свою Донат вконец извел. Если, к примеру, не удались у нее хлебы, разламывал каравай и приказывал несчастной понюхать мякиш. Едва нагнется она нюхнуть, Донат защемит ей караваем, который с пылу с жару, нос — и держит, держит так до тех пор, пока вместо носа у жены волдырь будет… теперь подумайте — разве человек это был?

И вот настал недородный, голодный год, В Алове он прошел мимо только одного Доната. В пяти его амбарах тяжело стонали сусеки, переполненные до краев зерном, но Донат никому и горсти не дал. Даже отцу, когда тот пришел с пустым мешком под мышкой. И мать приходила, но сына так и не разжалобила. Доволен был Донат мирской бедой. Все голодают, лишь один он сыт.

Как зиму прожили — одному богу известно. Весна пришла. В погожий день отправился Донат с женой за лыком. Наказал жене собирать землянику и поглядывать по сторонам, чтоб лесник его не поймал, когда он будет лыки драть. Долго ходили по лесу, полный кузов земляники набрали, вдоволь надрали лык и хотели было возвращаться домой, как вдруг слышат: жалобно стонут под кустиком. Бросились на стоны — и видит Донат родную мать. Склонилась над ней сноха, спрашивает, что случилось. «Землянички думала набрать, — ответила старая, — да силушка покинула с голодухи. Подайте, Христа ради, хлебушка корочку. Посластите душу мою, детыньки…»