Валдаевы - [44]

— Помилуй бог!..

5

Палага Штагаева почиталась в Алове едва ли не первой красавицей. Сравнивали ее с низовской Аксиньей Туриной. Но Аксинья теперь уже замужем, из девок выбыла — отрезанный ломоть. Палаге бы тоже замуж пора, да нет подходящего жениха.

День угасал, когда Палага вышла за ворота. Постоять. Подсолнухи погрызть.

Она резко поворачивала голову в сторону, когда сплевывала шелуху, и тогда по ее прямой и упругой спине резко извивалась тугая, как просмоленный кнут, коса.

Поглядывала то в один, то в другой конец улицы.

Вон идут с нагорной стороны четыре парня. Враскачку бредут, спотыкаются, орут под гармошку с алыми мехами какую-то песню — слов не понять: ни по-русски, ни по-мордовски. «Квохчут, как курицы. Выпили на полкопейки, а ломаются на червонец». Потом, неведомо какими путями, мысль ее наткнулась на Аристарха Якшамкина. «Вот парень! Не пьет и не курит!»

А тот, легок на помине, тут как тут, — поднимается снизу. Палагу даже страх пробрал от такой неожиданности: едва только о нем подумала, он уже рядом. Надо же! Одежка на нем чистая, аккуратная. Сразу видно, блюдет себя парень.

— Далеко ли шагаешь? — Она улыбнулась.

— Только до тебя, добрый человек, — пророкотал парень приятным басом.

— Бают, ты сильный. А я не верю.

— Да ну? Почему не веришь?

— Подними вон ту телегу с картошкой хоть на два вершка от земли.

— Гля етова мне нады очин разазлица, — неожиданно заговорил Аристарх по-русски.

— Рассердись, — по-русски же ответила Палага.

— Ухи у меня не красной?

— Белой.

— Се равно придеца пробувоть.

Он залез под колымагу, поднатужился и приподнял ее самое малое на пол-аршина. Палага всполошилась:

— Ты что, рехнулся? Двадцать пять пудов!.. Да вылезай скорей, вся рубаха на спине, поди, в пыли.

Телега снова намертво стала на землю.

— Вы-ы-ый! Куда же ты с такой силой денешься, несчастный?

— Тебе подарю, коли хочешь.

— Боюсь!

— А чего?

— Пальцем тронешь — убьешь.

А сама не могла оторвать взгляда от его лица. Сравнила с Павлом, сыном Прокофия Валдаева. У того тоже глаза васильковые. Но ведь Павел…

— На улицу вечером выйдешь, добрый человек?

— Выйду. — Палага опустила длинные ресницы.

— Найду я тебя?

— Найдешь… Иди. Да, бишь, постой. Семечек хочешь?

— Почему нет, если у тебя есть.

— На, погрызи. — Палага протянула ему полную горсть.

Черной мушкой на маковом цвете сидела на ее губах шелушинка подсолнуха.

Словно воробьи на проводах, сидят девчата на бревнах посреди улицы. Поправляют ленты на лбу, охорашиваются.

Подошли Назар Алякин и Исай Лемдяйкин. Назар сел на колени одной из девушек.

— Ва-а-а! — завизжала та, стараясь столкнуть парня.

— Не егозись, а то сватов не пришлю.

— До меня очередь не дойдет, когда тебя женить будут.

Ветер гонит по улице стружки, и точно приказывает:

— Нишкни! Ни-шк-ни-и-и!

Назар поднялся с бревна.

— Пошли, Исай, отсюдова. Не к чему с этими дурами на ветру сидеть.

И оба направились прочь.

Уже совсем темно. Небо смерила серебряная нитка падающей звезды.

— Ну, кто-то помер: душенька летит, — сказал Назар.

Исай остановился, потянулся и зевнул.

— Не проглоти кого-нибудь.

— На Палаге, что ли, жениться? А?

— Листар-то Якшамкин давно уж опередил тебя. Опоздал ты, милок.

Аристарх с Палагой стояли у калитки Штагаевых. Обычно речистый, парень не находил слов, о чем бы говорить с девушкой, но той не нужно было никаких слов: будь на то ее воля, всю ночь бы так простояла, млея от легких прикосновений плеча к плечу. Наконец парень кашлянул от смущения в кулак и сообщил, что в юрьев день пойдет наниматься в работники к лавочнику Мокею Пелевину — надо накопить деньжат для одного важного дела. Но какого именно — не сказал. Потому что знал: Палага и сама догадывается — на свадьбу.

— Дай бог тебе час добрый… Ну, мне домой пора. Рано утром поедем картошку копать.

— Ну, что же… Прощевай покуда.

По дороге домой он думал, что будь живы отец с матерью, они бы порадовались такой снохе, как Палага, — лучше девки во всем селе не сыскать.

Родители его давно умерли. Ему тогда не было и десяти лет. А уж в десять пошел он в подпаски. В семье было девять ртов, а земли только на две души: на него да на двадцатилетнего женатого брата Урвана. Ростом старший брат был как теперь Аристарх, и такой бойкий! — раз сороку поймал на лету. По селу тогда ползли слухи, будто Урван по базарным дням пошаливает на большой дороге. Будто неслышно подкрадывается к едущим с базара, особенно к тем, кто разомлел от выпитого шкалика, и — цап кошель с покупками, да так ловко, что и моргнуть не успеешь, а Урванов след уже простыл. Но возводили напраслину зря. Урван честно крутился в заботах и нужде как белка в колесе. И уж когда ему приходилось особенно невмоготу, выходил в сад, конец которого упирался в лесную опушку, садился на яблоневый пень и вскрикивал зычно, пронзительно, во все горло:

— Ва-ай, про-опа-а-ал!

Вздрагивала лесная грива повторяя отчаянный стон, и эхо долго еще гуляло по всем четырем сторонам. А Урвану словно легче становилось… Не скрывал нужды своей не сводивший концы с концами молодой хозяин. Не как Аника Зорин. Наестся тот утром картошки в мундире, выйдет за ворота и давай спичкой в зубах ковырять. Иной раз прохожий полюбопытствует: