Валдаевы - [41]

Они еще не дошли до околицы, когда у Купряшки заболел живот. И так мальчишку скрючило, что ни дохнуть, ни охнуть. Упал Купря на покрытый толстым слоем пыли гусятник у большой дороги и застонал.

— Один иди… — простонал он Гаврюшке. — Обе стороны твои.

Хотел было Гаврюшка взвалить друга на спину, но тот заорал благим матом:

— Ой-ой-ой! Мочи нет! Как шилом изнутри колют… Один ступай. А я… я тут полежу, может, помру… Уж я лучше помру, а ты ступай… Обе стороны твои.

И Купряшку одного оставить жалко, и не идти по куски нельзя — мать вечером вздует, если домой пустую суму принесешь. И побрел Гаврюшка по улице.

Купряшка катался от боли по истоптанной скотом сухой земле. А солнце, костром пылающее в небе, будто повисло на одном месте и палит, палит… И спрятаться от него негде — рядом ни деревца, ни кусточка. Лес близко, вот он, рукой подать, а дойти до него сил нет…

Во рту пересохло. Поднимая голову, Купряшка видел серебряный ковш Светлого озера. Выпил бы половину его, но и туда ни доползти, ни добрести. Живот буравила неотступная, лихая боль. По большаку проезжало много людей, но все чужие, незнакомые, и никто не спросил Купряшку — кто он и зачем здесь улегся. Казалось, проезжие вообще не замечают его.

Но если даже боль уляжется к вечеру, с чем он вернется домой? С пустой сумой… А двухгодовалая сестренка Куля обязательно протянет ручонки, жалобно попросит:

— Мняки дя-ааа-ай!

Куски же сегодня все достанутся Гаврюшке. Рот у него теперь, наверно, шире сковородки. Радуется, поди… Купряшку взяло такое зло, что даже живот прошел. Поднялся он с раскаленной земли и сел, не смея верить неожиданному облегчению.

Огромное, багровое в пыльном мареве заходило солнце. Купряшка хотел было бежать к озеру, но тут заметил на дороге Гаврюшку. Шел он, слегка пригибаясь под тяжестью ноши, — видно, сума его была полна. Подойдя к Купре, Гаврюшка обрадованно спросил:

— Не помер?

— Меньше болит…

Гаврюшка бросил к ногам Купряшки суму:

— Коли так, тебе куски делить. Уморился я.

— Как делить?

— Напополам.

— А ты не шуткуешь?

— У тебя, верно, с голоду живот болит. Тебе тоже есть надо. Вдруг помрешь… Скучно будет одному по куски ходить… Ты ведь тоже, помнишь, меня выручил… зимой… Я тогда у Латкаевых на воротах языком железяку лизнул, а язык-то от морозу прилип… Ух, и больно было!..

2

Дед Бухум и внук Вавилы Мазылева — Герка с утра пораньше шагали на перевоз. На спине у мальчишки большой кошель из лыка, в который бабы сложили хлеб и прочий харч для его дедушки, Вавилы Мазылева, и его работника. Дед Бухум шел, тяжело дыша, еле переставляя ноги, зато Герка семенил бодро. Где-то невдалеке закуковала кукушка, но захрипела, поперхнулась.

— Филипп Михалыч, — спросил Герка, — чего это она плачет, будто всхлипнула.

— В народе про это говорят: кукушка пшеничным зерном подавилась. Надо понимать — яровые поспевают. А по мне, «что год, то хуже», говорит кукушка.

Под ногами захрумкал песок.

Вышли на берег. Мальчишка, приставив к губам ладошки, прокричал:

— Де-да-ааа! — И эхо раскатисто повторило: — Не да-а-а-ам!

Из землянки вышел перевозчик, взглянул из-под руки на противоположный берег и обрадованно закивал: сейчас, мол.

Вавила Мазылев давно ждал Бухума: и соскучился, и дело есть. Проворно впрыгнул в лодку и уверенно повел ее через реку. Не доплывая до берега, поднял весла, и посудина с силой врезалась в пологий песчаный плес.

Старики обнялись, и Вавила потянул было Бухума к лодке, но тот уселся прямо на сырой песок.

— Погоди, друг.

И начал неторопливо набивать самосадом свою прокуренную трубку.

— Чай, переедем и закурим.

— Не могу так сразу — притомился. А на ту сторону успеем. Песок, поди, и там не слаще. Все равно не сахарный.

Огонь был высечен, и трубка закурилась. Поднимаясь на ноги, дед Бухум почувствовал, как с натуги хрустнуло у него в спине. И вздохнул:

— Последний раз дошел до тебя, Вавила. Хватит, видно, походил…

— Плетешь не знамо что! Сам ведь знаешь — в ненадежном тальнике всегда вода.

— Вот если бы вино…

— Найдется.

— Ладно, вези. Жеребец речной, гляжу, у тебя ладен.

Разговорившись, старики совсем забыли о Герке, и ему было обидно, что его не замечают, — насупленно уперся он взглядом в бурлящую вокруг лодки воду и раздумывал, как бы похлеще напомнить о себе… Вывалить, что ли, в Суру все, что в кошеле? Но тогда не только бородачей — себя оголодишь. Назло им Герка перегнулся за борт и ладонью поглаживал воду, проносившуюся мимо лодки. Невольно прислушался к разговору дедов.

— Слышал я, у тебя работает Онуфрий Мазурин.

— Помогает… Прыгаем с берега на берег, как старые козлы.

Дед Вавила жаловался, что днями его обидел граф — увел от него хорошего работника Аристарха Якшамкина. Такое издевательство прощать нельзя. Уж он-то припомнит графу…

— Начальник я, Вавила, небольшой. Вот кабы старостой стать, над всем селом верховодить… Потом уж можно и под Горелую гриву лечь, не стыдно: своего добился, — вздохнул Бухум.

— Что ж… Попотчуй водочкой наших богатеев, глотки ихние как следует промочи, вот и прокричат твое имя на сходке. Глядишь, и старостой станешь. И я так делал, меня и прокричали. Выберут — целый год боярином проживешь. Ко мне тогда и не заглянешь…