Валдаевы - [40]
— Хлебы, доченька, вчера не удались у меня: подать не смею.
— Ничего, зайду в другой раз — два куска дашь.
— На том и порешим: должна тебе буду.
По поручению кирпичных дел мастера и Торопыгина калачница Домна Лепетуха искала певиц для хора. Прежде всего направилась к Чувыриным. Дуня, у которой был на редкость дивный, сочный голос, поинтересовалась:
— А парни поедут?
— Еще бы! Очень даже хорошие…
— Я согласная.
Лушка, дочь Романа Валдаева, удивилась:
— Неужто по рублю дадут?
— А что ж, конечно.
— Долго, наверное, петь надо?
— Может, с час, не больше. Закончите, на лошадях домой привезут.
Когда предзакатное солнце, похожее на священника в парче, венчало верхушки лип и кленов, из Алова по направлению к графскому пчельнику резво покатили две подводы; на телегах сидели разнаряженные по-мордовски девки и парни. На душе у всех было немножко тревожно и в то же время радостно. И едва выехали из села, как Дуня сразу запела, — ей было приятно, что Лепетуха разодела ее так, что хоть картину пиши. Все сидевшие на телегах подхватили песню. Едва она кончилась, как начали другую, — пели до самого пчельника.
Любуясь разнаряженным хором, Ростислав Максимович увидал Калерию и улыбнулся ей:
— О, и наша новая знакомая тут!..
— Вчера, ваше сиятельство, я к вам на работу наниматься пришла, а мне отказали.
— Помню про вас, но дела задержали — не смог домой вырваться и предупредить, чтобы вас взяли. На следующей неделе придите.
Дуня Чувырина вытаращила глаза на подпоручика и, не моргая, долго смотрела на него. Потом сказала Луше Валдаевой:
— Вай, как хочется за этого парня выйти!
— Замуж?
— Знамо.
Подпоручик ходил вокруг Ненилы Латкаевой и с восхищением разглядывал вышивки на ее шушпане.
— Сама вышивала?
— Сама, ваше сиятельство, — ответила за Ненилу Калерия.
— Ну и мастерица! И такая красавица! Грамоту знает?
Калерия спросила об этом Неньку. Та помотала головой.
— Ни одной буквы не знает.
— У кого она рукоделию училась?
Улыбнулась Ненька на вопрос Калерии:
— У бога.
Солнце словно забыло, что надо уходить на ночь, — играло красками Ненькиных вышивок. Казалось, оно тоже с удовольствием слушало то веселые, то задорные, то тоскливые голоса певиц и певцов.
Для бодрости хористам поднесли по стопке, дали похлебать стерляжьей ухи. А тем временем сгустились сумерки, и полная луна осветила поляну, где выстроился хор.
высоким, грудным голосом затянула Луша Валдаева:
пятнадцать голосов — весь хор — подхватили песню:
Задремал было согнувшийся от старости клен, но, разбуженный ветром и песней, затрепетал листвой.
Вдруг в первом ряду Настя, жена Павла Валдаева, закрыла лицо ладонями и зарыдала, медленно оседая на колени. Песня оборвалась, и хористы напугались, но догадливая Лепетуха оттащила плачущую женщину, и песня вспыхнула вновь:
Наклонившись к Насте, Лепетуха спросила ее:
— Ты чего?
— Вчера схоронила… сыночка… Два годочка ему всего-навсего…
— А отчего помер?
— От тюри…
— Переел, что ли?
— И в рот не брал… выплевывал: у нас ведь хлеб-то желудевый…
ЧЕЛОВЕК БЕЗ УЛЫБКИ
У Оньки Бармалова семья пребольшущая. Жена Степанида и счет детям потеряла, иной раз даже запамятует, как того или другого ребятенка зовут, — они мал мала меньше, друг на дружку похожие, ровно горошины в стручке. Отовсюду на семью лезет нужда — попробуй-ка, прокорми такую ораву!
Поутру Степанида наказала сыну Гаврилке идти собирать куски, ради Христа, потому что в доме есть нечего. Но Гаврилка закапризничал: не пойду, стыдно, мол, мне.
— Что ж ты не стыдишься, когда пороть[14] садишься? — напустилась на него Степанида. — Не по своему селу пойдешь, ступай вместе с Купряшкой Нужаевым в Зарецкое.
— Новый хлеб давно поспел, а ты все по куски меня посылаешь, — хныкал Гаврилка.
— Ишь, яйцо курицу учит! Неуж, сопляк, не понимаешь, у кого много посеяно, тем и куски не нужны, а у нас… Мы свою землю людям исполу даем, а ртов у нас четырнадцать… Мы где ж столько хлеба наберем на зиму? Ступай добром, Гаврилка. Разозлишь — хлестану пустой сумой по башке — разума навек лишишься. Будешь как Егорка Кочерга…
Гаврилка нехотя надел рваный обносок пиджака, из года в год переходивший от старшего брата к следующему, младшему, натянул замасленный картуз с козырьком, треснувшим посредине и напоминавшим клюв большой толстоносой птицы, принял у матери суму и босиком потопал к Нужаевым.
— Эй, Купря, айда в Зарецкое!
Гаврюшка с Купряшкой — сверстники, обоим по десять лет. И ростом одинаковы. А друзья такие — кажется, водой не разольешь. Но вот поди ж, едва подошли к околице Зарецкого, вдруг заспорили:
— Чур! — вскрикнул Гаврилка. — Я по солнечной стороне пойду.
— А это видел? — Купря обозлился и поднес к его носу кукиш. — Хитрый какой! По солнечному порядку одни богачи живут, у них куски калачные… Ты наберешь, а я нет…
— А ты получше проси, может, и ты наберешь.
И так поспорили, что чуть не разодрались. Но потом кинули жребий — кому по какому порядку идти, и Гаврюшке досталась солнечная сторона.
