Валдаевы - [38]

Давно мечталось Вавиле построить хорошую мельницу. Не ветряк, как у Барякина, а паровую, какая, к примеру, у графа Кара, чтоб денно и нощно стучала и сопела паровая машина. А построить такую мельницу надо бы совсем рядом с Аловым. Но как сделать так, чтобы мужики на графскую мельницу зерно не везли? Чтобы везли зерно только к нему, Вавиле? Подпустил бы кто-нибудь «красного петуха» графу, что ли… Если бы была своя мельница!.. Отговорил бы мужиков возить на помол и к Барякину на ветряк. И тому ничего не осталось бы, как продать свой ветряк на дрова и податься в работники к нему, Вавиле. Но на обзаведение паровой мельницей много денег надо… Где их взять? Перевоз продать? Занять?..

Уха закипела, и Вавила позвал внука:

— Гер-ка-а!

— А-а-а-ай! — отозвался мальчишеский голос.

— Обедать иди!

Вавила приложил ко лбу шершавую ладонь и долго вглядывался в противоположный берег.

— Никого не видать.

— Вестимо, — кивнул Аристарх. — Сейчас все на жнитве.

Побродив после обеда по лесу, внук собрался домой. Старик сам перевез его на другой берег. И когда причаливали, Вавила сказал:

— Кабы зазвать к нам Бухума… Обещал побывать тут, у меня, да все не идет. Уж больно сказки он хорошо сказывает…

— Деда, хочешь, приведу его.

— Попробуй, внучок. Чай, не камни рубит — найдет времечко. Скажи ему, уха будет и по чарке найдется.

С Бухумом у Вавилы была давняя дружба. Когда-то их вместе забрили в солдаты. Подружились в карантинной роте, старались держаться вместе, потому что кругом был незнакомый народ. Но Вавила пробыл в солдатах недолго, всего год; ни с того ни с сего у него вдруг открылась болезнь — начал по ночам под себя мочиться. А Бухум прослужил полный срок — семь лет. И когда пришел из солдатчины, снова они завели дружбу, — часто похаживали друг к другу в гости; правда, со временем виделись все реже и реже…

Проводив внука, дед Вавила вернулся к лодке, выгреб на середину реки и запел:

Сеня, Сенюшка —

Грешный Сенюшка:

Ох, отца не стал

Звать он батюшкой,

Словно мать не знал,

Не звал матушкой.

И вдруг показалось Вавиле, будто зазвенела вода вокруг лодки. Словно кто-то стряхивал со стола в мешочек осколки хрусталя. Что такое? Но когда лодка ткнулась носом в прибрежный песок, догадался, что к перевозу приближается тройка. Кому быть? Да ведь это же графская тройка!

Кучер лихо осадил лошадей у самой воды.

— Эй, старик! — крикнул из фаэтона Ростислав Максимович. — Нет ли продажной стерляди?

— Найдется!

— Много ли?

— Фунтов десять наберем.

Переплывая через Суру на пароме, Ростислав Максимович любовался Аристархом, удивлялся, как послушен тяжелый паром этому ловкому силачу. «Настоящий богатырь! Надо уговорить, чтобы работал у меня. Такой за десятерых сойдет». На берегу он подозвал к себе Аристарха:

— Паромщик — твой отец?

— Нет, хозяин.

— Сколько платит?

— Трешку в месяц.

— Не перейдешь ли ко мне работать? Хлеба — мои, а деньгами вдвое больше получишь. Как?

— Подойдет!

— Завтра зайди в контору. Эй, Харитон, трогай!

И когда тройка скрылась из глаз, Вавила Мазылев сплюнул в сердцах. Сманили работника! Снова перебежал ему граф дорогу.

— Жалко, что уходишь, — сказал он Аристарху. — Но ежели с графом не поладишь — обратно приходи.

Бойким ливнем зашумел молодой осинник — вихрем промчалась через него барская тройка.

Пахло свежескошенной травой. Этот запах воскресил в памяти Ростислава Максимовича далекие воспоминания. Прошло много лет с тех пор, когда он вместе со своим товарищем, с которым учился в Александровском военном училище, приехал в отпуск к отцу в имение. Сколько лет ему тогда было?.. Двадцать один год. Столько же, сколько сейчас — брату…

— Ты чему улыбаешься? — спросил Евгений.

— Так… Вспомнил… В твои годы я тоже приезжал сюда. Отец еще был жив… Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой.

— Так уж и глубокой! Ты не старик.

Ростислав Максимович промолчал и улыбнулся. Вспомнил, что вон на той полянке, на берегу озера, в те давние годы стоял цыганский табор. Он с товарищем приехал в этот табор, их окружили со всех сторон…

Лизали черноту неба языки костра, плясала молодая цыганка, бренчали монисты на ее высокой груди, и весь табор хлопал в ладоши и ликовал:

— Эх, Маша!

— Золотая совесть наша!..

До поздней ночи пели и плясали для них цыгане. Не те цыгане, которые поют в «Никольских воротах» или «У Яра», а кочевые, не ведавшие никогда ни кабацкой, ни ресторанной оседлости. Он с товарищем не скупился — совал в смуглые и цепкие руки то монеты, то бумажные деньги. В тот вечер много пили…

Проснулись рано утром. Над поляной стлался густой туман, лохмотьями повисая на кустах, на ветвях деревьев. И в первую минуту после сна он не поверил своим глазам: лежит на траве, над ним — открытое небо. А ведь ложились под пологом шатра!.. Где этот шатер? И где цыгане?.. Может быть, ему приснился сон?.. Поеживаясь от утренней свежести, поднялся с земли, — товарищ дрых на траве, положив под голову фуражку, с которой была снята кокарда.

— Слушай, — растолкал его Ростислав Максимович. — Кажется, мы все на свете проспали: и деньги свои, и лошадей, и цыган!..

— Ну и пусть… — Товарищ перевернулся на другой бок. — У меня не голова на плечах, а сплошная боль… Радуйся, что счастливо отделались. — И улыбнулся, мечтательно закрыв глаза. — А Маша была хороша!.. Не девка — костер!