В зеркале голубого Дуная - [89]

Как большинство тирольцев, Андерл не любит много говорить, а если говорит, то медленно, короткими тяжелыми фразами, иногда на таком диалекте, что мне приходилось просить помощи у Эдмунда. Только один раз Андерл произнес довольно длинную речь, но в этой речи было высказано, вероятно, самое наболевшее — то, о чем много лет молча думал про себя старый тиролец.

Мы ехали с Андерлом вдвоем на телеге через кукурузное поле. Долину, где расположилась деревня с ее полями, окружали горы, покрытые прекрасным хвойным лесом. Спросив Андерла, кому принадлежит лес, я узнал, что часть леса принадлежит помещикам, а часть сельским общинам.

— Вон видите синюю гору, похожую на тирольскую шляпу? Лес нашей общины. Много леса. Самый лучший.

— Так это же огромное богатство! — заметил я.

— Огромное, — сказал Андерл. — Помолчал и добавил — Только как его взять простому крестьянину?

— Не понимаю.

— Чего ж тут понимать? Каждый год мы вырубаем часть леса и продаем. Деньги община получает немалые. Беда только в том, что доходы от продажи леса не делятся. Они считаются собственностью всей общины. Из общинной кассы можно получить кредит. Однако под хорошее обеспечение — это у кого дом хороший, много земли, скота. Мне большой кредит не дадут. А старшины наши получают, когда хотят и сколько хотят, — они хозяева. Вон там на вершине белеет стена. Видите? Это строит отель для туристов зять нашего старшины. И дорогу туда ведут. Немало будет стоить. Не знаю, осталось ли чего в нашей кассе. Зять старшины лет через пять-шесть миллионером будет — это уж я вам скажу точно. А я с сыновьями, как был бедняком, так и останусь. Наше богатство — вот оно.

Старик похлопал рукой по топору, лежавшему в телеге.

* * *

В тот первый вечер, когда мы приехали в деревню, во дворе Андерла, как будто бы ненароком, собрались соседи. Беседуя между собой, они то и дело заглядывали в окна, рассчитывая увидеть «настоящего русского». Я вышел во двор, поздоровался с крестьянами, познакомился. Не сразу, не легко, с запинками и большими паузами завязался разговор.

Несколько раз мне задавали один и тот же вопрос: на самом ли деле я приехал из Советского Союза? Видимо, их смущал мой венский диалект.

— А говорили, — послышался крепкий тягучий бас из задних рядов, — что русские черноволосые и с раскосыми глазами.

— Видно, всякие есть. Как и у нас, — ответил кто-то.

— Непонятно: если вы из простых, то почему так хорошо одеты, а если из начальников, то почему остановились у Андерла?

— Скажите, сколько гектаров имеют у вас крестьяне? Какой налог с земли? Есть ли в русских деревнях католики? Почем хлеб? Почем молоко?

Я отвечал на вопросы примерно полчаса. Потом стал постепенно переходить в «контрнаступление»— начал сам спрашивать, главным образом о хозяйстве, о землепользовании, о том, как распределяются доходы в кооперативе от сбыта молока и молочных продуктов.

Получилось, как в «Золотом теленке», когда Остап Бендер объявил, что требуются свидетели. Двор постепенно опустел, мы остались втроем: Андерл, Эдмунд и я. Старик спокойно раскурил свою трубку и позвал нас в дом. Мы с Эдмундом переглянулись и пошли за ним. Уже смеркалось, за день мы устали, пора было на ночлег.

Провожая меня наверх в мою комнату, Андерл, как-то смущенно, что никак не вязалось с его суровым мужественным видом, сказал:

— Мы, тирольцы, не любим, когда нас спрашивают. Не осуждайте моих соседей. Славные люди, но бедные. И мало знают. Спокойной ночи.

У «Милосердных сестер»

Однажды мне пришлось провести несколько дней в монастырской больнице. Я давно уже позабыл физическую боль, испытанную в ее стенах при операции, но, наверное, никогда не изживу боль за людей, которых я там повстречал. Решив рассказать об этом, я, конечно, назову их здесь другими именами, так же как я изменил название католического ордена.

В больницу ордена «Милосердные сестры» меня доставили поздно вечером. После обезболивающего укола я заснул, и меня, спящего, перевезли из приемного покоя в палату, где, как я потом узнал, лежали еще двое больных — дряхлый венский коммерсант и средних лет упитанный фольксдойче[168].

Меня разбудило какое-то заунывное причитание. Открыв глаза, я увидел прямо над собой слабо освещенное ночником большое деревянное распятие. Такие же кресты были над изголовьем моих соседей по палате. Я вспомнил, что нахожусь в монастырской больнице. Догадался, что причитание, доносившееся из соседней палаты, было утренней молитвой.

Голоса в соседней палате смолкли, в коридоре послышались шаги, к нам вошла высокая женщина в черном монашеском платье и белом, туго накрахмаленном чепце.

— Грюсготт[169], — сказала она тихим ровным голосом, — на молитву.

Старый коммерсант, кряхтя, приподнялся на кровати и сложил руки на груди. Он сразу стал похож на суслика, стоящего на задних лапках около своей норки. Фольксдойче одним глазом хмуро взглянул на часы, лежавшие на столике — было пять утра, — закутался до подбородка одеялом и пробурчал:

— У меня температура. Я помолюсь потом.

— Вы молитесь? — мягко обратилась ко мне монашка, заметив, что я не сплю.

— Нет. Я атеист.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Женщина спокойно повернулась к старику и начала читать утреннюю молитву. Фраза за фразой она читала молитву по-латыни, а коммерсант хриплым спросонья голосом вторил ей.