В зеркале голубого Дуная - [3]

— К этому, — говорит Альфред Верре, пряча в карман листки, — я могу добавить еще несколько цифр. Считают, что в результате бомбежек, пожаров и уличных боев за город лишились крова тридцать-сорок тысяч венцев. Около двадцати тысяч зданий требовали серьезного ремонта. Самым страшным был голод. Если бы не советское командование, тысячи обессилевших людей умерли бы в первые же дни после освобождения. За примерами далеко ходить не надо. Я сам был спасен от голода вашими солдатами, когда уже считал себя обреченным, не мог вставать с постели от истощения. Пришли ко мне, три дня кормили, как младенца, кашей. Выходили. Дали продуктов— хлеба, консервов. Думаю, вам еще не раз придется встретиться с людьми, которые считают себя навсегда должниками вашего народа.

Да, Альфред был прав. За три дня, прожитых в Вене, я уже встретил несколько таких «должников». Видно, их действительно было немало.

— Вы русский? Очень приятно познакомиться, — сказал мне при первой же встрече однорукий лифтер в доме на Бетховенплатце, где находилось наше служебное помещение. — Знаете, ваши солдаты спасли мне жизнь!

— Может быть, вы случайно москвич? — спросил меня официант в закусочной «Зидель» неподалеку от Шварценберплатца. Вам не приходилось встречать капитана Виктора Попова? Он восемь месяцев жил у нас на квартире и стал нашим большим другом! Потом демобилизовался и уехал домой. Мы всегда с нетерпением ждем его писем.

Накануне, в субботу, я возвращался домой на автобусе. Дорога была длинная, и пожилой, усатый кондуктор разговорился со мной, единственным в такое позднее время пассажиром. Разговор, кажется, начался с обмена мнениями по поводу последнего футбольного матча «Рапид» — «Аустрия».

Вдруг на середине какой-то фразы старик перебил меня: «А ведь вы, господин, русский». Я улыбнулся: многие венцы удивительно точно определяют национальную принадлежность по малейшему акценту.

Нарушая инструкцию, кондуктор подсел к пассажиру и стал взволнованно рассказывать о том, как он с четырьмя товарищами в апреле 1945 года ожидал расправы. Несколько советских разведчиков ворвались в тюрьму, перебили эсэсовскую стражу и выпустили заключенных.

Чтобы досказать свою историю, кондуктор задержал автобус на остановке, где мне нужно было выходить.

Шофер уже начал в недоумении разводить руками в своей застекленной будке, а мой новый знакомый, торопясь, проглатывая слова, закончил свой рассказ и крепко пожал мне руку. Мне даже показалось, что он хотел поцеловать ее. Я поспешно соскочил с подножки.

Приветливая, разговорчивая хозяйка небольшой зеленной лавочки на Фаворитенштрассе рассказала мне, как ее тяжело раненную подобрали на улице два советских бойца — вероятно, граждане какой-то среднеазиатской республики. Они принесли ее в свой госпиталь, и один смуглый парень, прощаясь, положил ей на подушку кусок сахара. На всю жизнь запомнился этой маленькой женщине с большим шрамом на виске трогательный солдатский подарок. Рассказывая, она несколько раз произнесла одну и ту же фразу: «А я даже не знаю, как их зовут! Вы подумайте!»

«Нам оставалось надеяться только на Красную Армию, — не очень охотно признался мне как-то один раз угрюмый, далеко не прогрессивный писатель. (Он сказал «Красная» вместо «Советская» не случайно. За много лет я никогда не слышал от него слов «Советский Союз», а только «Россия».) А вот Стефан Цвейг думал, что Австрия больше не воскреснет. Потому и покончил с собой[4]. Я хорошо его знал. Были и другие, кто так думал. Страшное было время».

С волнением и гордостью за свою родину слышал я слова признательности и благодарности. И каждый раз при этом я вспоминал своего школьного друга Сашу: «Вот видишь, — говорил я ему мысленно, — помнят…»

Но были и другие встречи. Я понимал: потери близких людей на восточном фронте, страх за детей во время ночных бомбежек, голод и беспросветная тоска — все было использовано фашистской пропагандой против нас. Не просто, очень не просто было увидеть правду, понять, кто действительно виновен в гибели трехсот тысяч австрийцев…

Однажды я зашел в трафик[5], чтобы купить несколько открыток с видами Вены, и между прочим спросил продавщицу, нет ли у нее также фотоснимка памятника Славы на Шварценбергплатце, поставленного нашим воинам, погибшим при освобождении Вены. Такой открытки не оказалось. (Я купил ее позднее в другом магазине.)

Покупавший газету элегантно одетый, надушенный господин, видимо, принявший меня за венца, удивленно спросил:

— Неужели вам нравится этот памятник?

— Очень.

— О вкусах не спорят. Но ведь этот, с позволения сказать, «монумент» закрывает вид на дворец графа Шварценберга.

— Мне кажется, что дворец от этого не пострадал. Люди, которым поставлен памятник, спасли и этот дворец и кое-что подороже…

— Спасли?

— А вы как полагаете?

— Полагаю, что дело было несколько иначе. Вторжение Советов не было освобождением.

— Да, это было освобождением не для всех. Вы правы. В то время в Вене были те, кого освобождали и от кого освобождали.

Надушенный господин поджал губы и, не попрощавшись, вышел из графика.

— Разумеется, в Вене есть и такие, — сразу согласился Альфред Верре, когда я рассказал ему о случае в трафике. — И имейте в виду — немало. Тот хлыщ, видно, был один из тех, кому при Гитлере жилось хорошо. А кое-кто успел просто позабыть, как Вена ликовала в день освобождения, как, выкарабкиваясь из подвалов, мы плакали и смеялись от радости, как счастливые венские работницы, дождавшиеся конца войны, танцевали с вашими солдатами на Хельденплатце. Что делать? Когда опасность позади, память слабеет… Помните, у Ивана Крылова есть басня «Крестьянин и работник»? С такой слабой памятью оказался даже кое-кто из наших государственных авторитетов. Вот посмотрите, какие заявления делали наши правители в сорок пятом году. Сравните их с некоторыми сегодняшними речами.