От утомления даже лицо побледнело.
— Да вы, господа, слишком быстро идёте. За вами не угонишься.
— Возьмите меня под руку, — предложил ей Евсеев, — нам легче будет идти… Вот, так. Старайтесь шагать в ногу. Раз, два!
Девушка согласилась на это предложение не без некоторого колебания.
Евсеев чувствовал, как дрожала её маленькая худенькая рука, опираясь на его локоть…
— Вот и день прошёл, — тихо произнесла Ниночка, чтобы нарушить неловкое молчание.
— Да, прошёл, — в тон ей отозвался Евсеев. — И как незаметно время промелькнуло. Пока дойдём до города, совсем стемнеет.
— Длинный был сегодня день, а прошёл быстро, — вмешалась в разговор Гликерия Константиновна. — Ах, почаще бы такие дни! Сколько новых впечатлений… Скажите, Василий Иванович, Вы верите в возможность забастовки? Дело не ограничится одними благими пожеланиями?
— Трудно сказать что-нибудь определённое. Всё зависит от того, с какой быстротой произойдёт смена событий. Большую роль будет играть пример других городов. Хотя, говоря по правде, у нас в управлении вполне сознательной публики не очень-то много. Вы вот слышали, этот старик поднимал вопрос о проведении в жизнь намеченных мероприятий. И знаете, он по-своему прав. Публика осыпала его насмешками. Не поняли, какие, в сущности, честные побуждения заставили этого старика выступить в непривычной для него роли публичного оратора. А ведь если разобраться как следует, слова его совсем не так пусты, как это кажется на первый взгляд.
— Значит, Вы не вполне доверяете сегодняшнему энтузиазму толпы?
— Далеко нет. Толпа всегда останется толпой. Понурливое стадо! Да и вообще говоря, я не особенно надеюсь на железнодорожников.
— Почему это?
Евсеев замялся.
Он совсем не был расположен вступать в спор.
— Ведь вы же знаете моё мнение… Когда освободительное движение выливается в форму решительной борьбы, надеяться можно только и только на рабочих.
— Слыхали! — задорно подхватила старшая Косоворотова. — «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». А разве железнодорожники не тот же пролетариат?
— Ну какой там пролетариат! Чиновники… Люд двадцатого числа.
— А студенческое движение Вы тоже сводите на нет? Студенчество всегда было авангардом революции.
— Что же, я не отрицаю этого, но ведь в бою не авангард решает дело.
В голосе Евсеева послышались нотки раздражения.
— Удивляюсь, как это Вы не можете понять! Раз речь идёт о громадном политическом перевороте, а может быть, и даже, пожалуй, несомненно, о крупном изменении в социальном строении страны, то тут нужно ожидать большой ломки. Необходима отчаянная борьба, героическое самопожертвование. А кто больше всех способен на это, как не рабочие?!
— Да почему же?
— По очень простой причине. Взрыв народного отчаяния бывает тогда, когда чаша переполнится с краями. А кому больше всех достаётся, как не рабочим?
— Будет вам, господа, спорить! Помолчите, — нетерпеливым тоном вмешалась Нина Константиновна. — Слышите, начинают петь. Это, должно быть, наши спутники. Да тише же!
Справа, из глубины рощи, послышалось отдалённое пение.
Слов ещё нельзя было разобрать, но торжественный мотив был знаком и Евсееву, и барышням.
— Да, это наши поют… Со сходки, — прислушался Евсеев.
Они несколько задержались.
Песня приближалась.
Уже ясно были слышны слова:
— Пусть нас по тюрьмам сажают…
Заливался высокий чистый тенор.
Чутко, задумчиво строго слушали старые берёзы.
Тихо шептались о чём-то их тёмные вершины…
Синие тени сумерек, смутный шорох ветвей, красивые торжественные звуки песни — всё это сливалось в одно целое и наполняло душу сладкой тревогой, предчувствием чего-то грозного, фатального, как смерть, и вместе с тем прекрасного, как весеннее утро.
— Пусть в рудники нас ссылают, Мы на все муки пойдём… — гремели молодые стройные голоса.
Твёрдая решимость и уверенность в себе звучали в этих словах…
— Как они поют, как поют. Вот песня… — со слезами в голосе прошептала Ниночка.
— Мне кажется, так же пели мученики Колизея, выходя на арену…
Евсеев безотчётным движением прижал к себе её руку и растроганно вымолвил:
— Какая у вас нежная, чуткая душа… Ах, Ниночка, Ниночка, зачем вы живёте в наши дни?
Девушка молчала.
В сумерках слабо белел её мягко очерченный профиль.
Евсеев думал о близкой борьбе, о сырости казематов, о холодных пустынях севера и ему почему-то становилось жаль эту слабую, хрупкую девушку, полуребёнка, так доверчиво опиравшегося на его руку…
Когда вышли из рощи, было уже совсем темно…
Впереди, за пустырём мелькали огни городских построек.
Слева над лесом вставал бледный серп луны…
Со стороны города доносился отрывистый лай собак.
Где-то дробно стучала колотушка ночного сторожа…
