В тени шелковицы - [120]

— На маневрах, — Катарина задумчиво повторяет трудное слово. — И далеко?

— На Мораве, — отвечает Клара, подсчитывая, сколько всего платить Катарине.

— Далеко, — вздыхает Катарина.

— Ровно сорок пять крон.

— Пожалуйста. — Катарина протягивает деньги. — Мне бы хотелось позвонить дочери в город, — неожиданно вырывается у нее.

— Зузке?

— Ей.

— Звоните, чего там, — соглашается Клара. — Номер помните? — спрашивает она у Катарины, потому что та словно не в себе.

— Пишта всегда мне сам набирал.

— Где служит дочь?

— Сперва нужно набрать номер торгового центра и спросить бухгалтерию.

— Ладно, подождите. — Продавщица перелистывает список телефонов, некоторое время ищет номер требуемой телефонной станции, переписывает его на листок и кладет телефонную книгу на место.

— Заходите в кабинку, — говорит она Катарине, а сама на аппарате, параллельном тому, что находится в будке, набирает код города и номер абонента. — Снимайте трубку, говорите, — приказывает она Катарине.

Катарина, подняв трубку, слушает. В трубке раздаются гудки, потом слышен голос коммутатора торгового дома, и, прежде чем Катарина выдавливает из себя словечко, в разговор вступает Клара:

— Бухгалтерию, пожалуйста.

— Бухгалтерия слушает. — Немного погодя к телефону подходит кто-то незнакомый.

В трубке раздается треск, это Клара положила свою трубку и пошла обслуживать следующего клиента.

— Зузка пусть подойдет, — осмеливается наконец произнести Катарина.

— Зузка? Пани Голлова, это вы?

— Я, да, и зову дочь к телефону.

— Она уже идет, вот пожалуйста.

— Мама? Что новенького?

— Зузка, это ты?

— Я, мам.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, а как у вас?

— Да ты ведь знаешь, как у нас.

— Отец дурит?

— Приезжай за клубникой, погниет, жалко.

— Мама, мы получили коляску, передай отцу, что она у нас, нужно только еще подправить маленько.

— Правда? Слава богу!

— Доставим ее в субботу, тогда и клубнику заберем.

— А как же вы ее довезете?

— Золо попросит машину для доставки, не бойся, как-нибудь все устроим.

— Он тоже приедет?

— Скорее всего, ведь ему придется быть за рулем.

— Ладно.

— А еще что новенького? Бетка письма не прислала?

— Как будто нет.

— И мне ничего не пишет.

— Мне бы к ней заглянуть, да где там, я ни на шаг не могу отойти от отца, сама знаешь, каков он.

— Ладно, мама, договорились, в субботу заявимся.

— Буду ждать.

— До скорого.

— До свиданья.

Катарина еще некоторое время держит трубку возле уха, хотя больше уже ничего не слышно.

Заплатив Кларе за переговоры, она берет сумку с покупками и направляется к дверям.

Она бредет обратно к поселку, в солнце жарит ей в спину.

Четыре месяца она не получала от него никаких вестей. Ни сам он не писал, ни военные власти о нем ей ничего не сообщали. Однако верила Катка, что жив он и однажды распахнет двери кухни, стиснет ее в объятьях, обоймет, наклонится к Зузке и Бете, расцелует их и сядет за стол, посадит девчонок на колени, приласкает их, а потом осторожно уложит рядком на лавочке, вынет кисет с табаком и будет покуривать, улыбаться молчком, радуясь своему возвращению.

Бои шли где-то в Карпатах. Немцы и их союзники откатывались назад, и многие из Петеровых сверстников уже гнили в чужой земле далеко от родины.

Катарина с осени до весны ходила доить коров на недалекий хутор. Девочек оставляла на свекруху, но та, пережив зиму, так сдала, что в конце концов совсем не поднималась с постели. Место доярки, которое с превеликими трудами добыл Катарине дядя Петера, пришлось оставить и заниматься только домашним хозяйством. Лишь время от времени ей подворачивались случайные работы — вроде окучивания свеклы, кукурузы, жатвы. Осенью на уборке урожая она работала целый месяц не покладая рук. Дочерей брала с собою либо, если стояла непогодь, отводила на соседний хутор, где жила сестра свекрови, тетка Илона. Та еще держалась на ногах и согласилась приглядеть за детьми племянника.

В начале ноября, в самый разгар осенних полевых работ, Катарина получила письмо от мужа. Он писал, что его ранило еще летом и что до сих пор он лежит в госпитале. Но, говорят, долго его тут держать больше не станут, месяц от силы. Скорее всего, выпишут на гражданку, по всей видимости, он свое отвоевал…

В первое мгновенье ее охватила безмерная радость. Жив, и даже не в плену. А потом — его отпускают домой, к ней, опять они будут вместе… Позже до нее дошло, что с войны так просто, за здорово живешь, не отпускают, разве только калек. Боже мой, значит, Петер теперь калека — сознание этого разрывало ей сердце и теснило грудь.

Мысленно она представляла себе всех здешних инвалидов, изувеченных парней, возвратившихся домой незадолго до ее мужа. Она видела одноногого Золтана, слепого Карела, старого Палфи с лицом, обезображенным каким-то горючим; представляла она себе и хуторского юношу с фольварка, имени его она не знала, но этот был страшнее всех, от него осталась голова да торс, по двору фольварка он передвигался на какой-то тележке, отталкиваясь от земли обрубками рук. Иногда он сидел на приступке родительского дома, а когда надоедало — поворачивался на живот и змеей, медленно и постепенно, вползал внутрь…

Отче наш, иже еси на небесех, таким ты мне его не возвращай, бог ты мой, он еще молод, у нас дети малые, да и я молодая еще, мы так мало порадовались друг на друга, смилуйся над ним и надо мною!