В тени шелковицы - [122]

Середина кухни свободна от мебели, хоть пляски устраивай. Пройдя через кухню, можно попасть в две комнаты. Окна той, что побольше, выходят во двор. Тут спят мать и отец. Пока дети подрастали, привилегией младшего было спать в этой комнате, вместе с родителями. У комнаты поменьше всего одно окно, и оно ведет в сад. В саду растут старые, густые, с развесистой кроной яблони. В маленькой комнате — всегда полусумрак, не только потому, что деревья загораживают свет, но и потому, что повернута она на северо-запад. В этой комнатушке спят парни, старшие сыновья хозяина.

Еще одна дверь из кухни ведет в каморку.

С левой стороны коридора — три двери. Через среднюю можно попасть в закут с деревянными ступеньками, по которым поднимаются на чердак. Площадка над ступеньками служит для склада угля, так что зимой не нужно бегать за ним на улицу.

За двумя крайними дверями — две небольшие продолговатые комнатенки. Одна выходит во двор, другая — в сад.

Катарина мысленно обходит все помещения дома, потом встряхивает головой, словно отгоняя от себя наваждение, и снова недвижно смотрит на массивные входные двери, которые за эти несколько лет никто не отворял. Железные украшения покрылись ржавчиной, краски повыцвели, двери затканы густой сетью паутины.

Зной сморил Катарину, ей славно, в тени старой дикой груши приятно отдохнуть.

Теперь ей представляется, будто отец выступает из-под земли; он выходит постепенно; сначала на свету появляется его голова, но это не седая голова старика последних дней жизни, а много-много более молодого человека.

Отец становится все выше и выше; на поверхности земли уже половина торса, уже ноги видны по колени. Еще немного — и вот уж он весь скоро выйдет из могилы…

Однако нет, всего целиком земля не отпускает его. Он выступает только по щиколотки, стопы ног погружены в желтую глину, и нельзя понять, обут он или бос.

«Постарела ты, Катаринка, годами скоро меня догонишь», — замечает отец, и дочь улыбается его словам.

«Да как это возможно, ведь ты же мне отец. Нельзя дочери возрастом сравняться с отцом».

«Можно, ох, можно! — упорствует отец. — Тут, под землей, годы наши остановились, а ваши бегут-торопятся дальше. Вы отсчитываете их, складываете один к одному, а как прибудет годков — меняете свой облик, да, да, меняетесь вы. А с нами уже ничего не происходит, мы уже занесены в списки».

«Шутите, отец, вы теперь веселее, чем были при жизни, я просто не узнаю вас. Да что вы мне улыбаетесь, ведь последняя наша встреча не кончилась миром. Вы ведь так и не смирились с моим решением…»

«Это тебе только показалось, Катаринка».

«Да нет, не показалось. Как сейчас помню нашу последнюю встречу. Мама мне дала знать, что с вами худо, чтобы я пришла. Дескать, вы не встаете, не отвечаете на расспросы, не принимаете пищу, не курите больше. Когда не хочется курить такому заядлому курилке, значит, дела и впрямь плохи, подумала я и собралась к вам. Вы тогда жили только вдвоем с мамой; помните, после того, как там создали кооператив, от вас постепенно улетучились все, один за другим. Последним перебрался Йожко с семьей, поблизости осталась я одна. Да, хотя мы по полгода, осенью и зимой, могли видеть крыши наших домов, я была вам более чужой и далекой, чем те, кто жил за сотни километров отсюда… Вы лежали на постели, и мне показалось, что вы дремлете. Я подошла поближе, думала взять вас за руку, прикоснуться к вам… А вы убрали руку. А у меня недостало смелости дотронуться еще раз».

«Ты, доченька, видела лишь часть айсберга, остальное было укрыто водой».

«И тогда вы начали говорить. С напряжением выталкивали из себя слово за словом, каждое — как большой камень, они катились на меня, и напрасно я уклонялась от них, они все равно находили меня и били по самым чувствительным местам. Вы не приняли моего решения. А еще я рассказывала, что муж поколачивал меня, да ведь об этом вам до меня передавали и другие. Правда, колотил он меня, но это уже позже, когда калекой вернулся! Это вроде не такая уж важная подробность, но ведь и ее нужно принимать в расчет».

«Знаю, доченька, знаю. Знал и тогда, только тяжко мне было признать это».

«Вот видите, батюшка, а мне так не хватало этого вашего признания. С этим признанием мне жилось бы намного легче».

«Сожалею, доченька, что так получилось».

«А теперь вы со всеми в расчете?»

«Сквозь толщу земли над головой все вещи представляются в ином свете».

«И Петера вы тоже представляете иначе?»

«И его, доченька, и его».

«Погодите, батюшка, куда же вы опять?»

«Дольше не могу оставаться с тобой, доченька, назад нужно. Как бы ни хотелось мне побыть здесь, не могу я больше…»

«Батюшка, тятя!..»

Глина расступается, и отец уходит в нее постепенно, вот и седая голова пропала из виду, и земля смыкается над ним, земля уже плотная, не рыхлая, словно никогда рыхлой и не была.

Темнеет; где-то грохочет гром, небо озаряет молния, ветер несет потоки свежего воздуха.

И вскоре начинается дождь.

Ее бьет дрожь. Она открывает глаза и долго не может сообразить, что это с ней. Потом понимает. Небо заволокло грозовыми тучами, над землей уже протянулись нити дождя. И это уже не во сне, а наяву.