В тени шелковицы - [124]

Покончив с этой работой, жена уходит в соседнюю комнату и вскоре возвращается назад, но уже в домашнем платье.

— Ты довольно долго, однако, — произносит наконец муж.

— Что долго?

— Долго шла из магазина.

— Пришлось переждать, ты ведь видел, какая налетела гроза. Хорошо еще, не застигла в поле.

— Ты всегда найдешь, чем отговориться…

— Чего мне отговариваться, у меня ведь нет крыльев, ты знаешь, я не летаю, а иду пешком.

— А я тут хоть подыхай от голода и жажды, — раздражается муж, и лицо у него багровеет.

— Да у тебя ведь все под руками, не придумывай уж, — возражает жена; терпение оставляет ее, это выдает голос, он дрожит и прерывается.

— Гм, — утихает муж и переводит взгляд на окно.

Жена поспешает во двор. Там долго громыхает помойными ведрами и разными кадками. Занимаясь делами, постепенно успокаивается.

Воздух свеж, трава вымыта дождем, пыль прибита к земле, весь мир вокруг как бы сделался чище и милее. Катарина снова ощущает благоуханье и краски, и снова к ней возвращается хорошее настроение.

Придя в кухню, она молча начинает готовить ужин.

Муж курит, украдкой поглядывая на жену, а она делает вид, что не замечает его желания поговорить.

В конце концов он не выдерживает и просит:

— Пожалуй, принеси мне пивка, может, на душе получшает.

Она приносит из каморки бутылку, открывает ее и наполняет стакан.

Подойдя к мужу, протягивает ему стакан, а опустевшую наполовину бутылку ставит на столик возле постели.

Муж жадно выпивает пиво, потом наливает еще и теперь уже пьет маленькими глотками.

Катарина с головой ушла в свои хлопоты возле плиты и на мужа глядит, только когда он к ней обращается.

— Ты звонила в город, Катарина? Что Зузка сказала, долго ли нам ждать?

— Звонила, конечно. Ждать недолго, до субботы, — отвечает она мужу.

— Неужто уже получили?

— Получили, только нужно кое-что подправить.

— Чего же нужно подправлять?

— Не знаю, Зузка так сказала. Может, подтянуть колеса, поднять сиденье, мало ли чего, — мудрствует Катарина.

— Как бы не испортили чего!

— Не бойся, они там разбираются, что к чему.

— В субботу, говоришь, доставят? А кто привезет, Зузанна?

— Она.

— Да как, неужто автобусом? Да разве вместится такая коляска в автобус?

— Они привезут его на транспортной машине, она побольше, вроде санитарной, на которой в прошлый раз тебя отвозили в больницу, — объясняет Катарина.

— Но Зуза не водит машину. Или уже водит?

— Не водит. Но он ее довезет, Золо.

— Кто? Кто ее довезет?

— Кто, кто, говорю, муж ее.

— Да ведь у нее нету мужа, бросила она его, — ухмыляется старик. — Пусть она его сюда не приводит, я не желаю его видеть! — раздражается больной, начиная задыхаться.

— Да как же у нее нет мужа! Она замужем. Теперь ее мужа зовут Золо, — утихомиривает Катарина старика. — Порядочный человек, машину ему дает учреждение, чтобы доставить инвалидную коляску прямо к порогу твоего дома. И нечего ни с того ни с сего осуждать человека, ведь ты даже не знаешь, как это тогда с Зузкой вышло…

— Порядочный человек! Фраер, бегает за каждой юбкой и пьянствует. Такой же, как она сама. Два сапога пара. Для них жизнь — одно развлечение. — Он умолкает на мгновенье, а потом доканчивает: — Пусть сюда не заявляется, говорю тебе, пусть сюда носа не кажет!

— Ты сперва рассуди и не ругайся без причины. Они привезут тебе коляску, а я их должна вытолкать взашей?

— Ее не надо, это я не сказал, что и ее тоже…

— И его не надо! — решительно заявляет Катарина, так что муж про себя изумляется, откуда у нее эта решимость.

— Не желаю, чтоб он здесь появлялся, — повторяет он, поворачивается к жене спиной и молча глядит в окно.

Небо усеяли звезды; одни блещут прямо над трубой, а иные холодно мерцают в недоступной высоте; некоторые играют с людьми в прятки — то появляются, то исчезают, то есть они, а то их опять нет.

Высоко над горизонтом на юго-западе виднеется узенький бледно-желтый рожок месяца, но он не конкурент звездам, сегодня он слишком слаб и одинок, звезды влияют на людей мягче и непосредственнее.

От реки тянет ветерком, прохладным и освежающим, так и хочется расстегнуть рубашку, обнажить грудь и подставить ее ветру.

Луговая трава шуршит, колеблемая его внезапными порывами, дрожит и слегка волнуется, перегибается в поясе, словно танцовщица, но луг окутан тьмою, и нельзя убедиться, правда ли это.

В воздухе разлит тонкий сладковатый аромат. Порой его не ощущаешь, он чуть ли не пропадает, а то доносится опять и заполняет душу воспоминаниями о чем-то неопределенном, прекрасном и давно минувшем. Это — ароматы южных равнин, они с незапамятных времен крадутся ползком вечерами по этому краю; правда, теперь их уже меньше, чем бывало когда-то. Аллеи акаций почти что исчезли, даже приличного лесочка тут нет. Ароматы и запахи, которые сюда донеслись по ветру, наверняка идут от деревьев, раскинувшихся за избой Хорвата. Нигде больше в эту шору не цветет поздняя акации.

В воздухе роится мошкара, то там, то сям запищит комар, надоедая человеку. Где-то на чердаке заворкует, пробудившись ото сна, голубь, затрещит крыльями, прошуршит перьями и затихнет.

Из болотца за ивами вдруг раздается одинокое «бре-ке-ке» лягушки. Но ее поспешный и преждевременный сигнал не находит отклика у прочих обитательниц болота, еще не приспело время ночного концерта.