В тени шелковицы - [121]

С того дня снедала ее тоска; тщетно противилась она разным видениям, перед глазами неотступно маячила искалеченная фигура мужа, совсем не похожая на ту, что была изображена на фотографической карточке.

А ночи стали для нее еще большим мученьем, сновиденья — одно ужаснее другого — били по ее напряженным нервам, она просыпалась в холодном поту, в слезах и страхе.

Силы покидали Катарину, она таяла на глазах, зловещие призраки неотступно преследовали до самого Петерова возвращения.

В тот день непогодило с самого утра. Тяжелые свинцовые тучи нависли над избами, моросил мелкий холодный дождь, неустанно окропляя опустевший сад, двор, прозрачный и убогий ивовый лесок, луга, поля, дорогу и поселок.

Пополудни она выглянула в окошко, потому что вдруг ей послышалось, будто скрипнули ворота. Кого это несет в этакую непогодь, подивилась она, Медленные тяжелые шаги уставшего путника затихли у навеса, перед дверями, что вели в кухню.

Она не высунулась из окна, напротив, отошла от него, повернулась и стала ждать. Она была уверена, что это муж.

Он отворил двери, но вошел не сразу, помедлил какое-то мгновенье, потом все-таки переступил порог, оставив двери открытыми, и остановился посредине кухни.

Она окинула его фигуру испытующим взглядом — руки-ноги целы, лицо тоже в порядке; верно, внутри что-нибудь повредило, мелькнуло у нее в голове.

Она сделала два-три шага навстречу ему, но потом остановилась, хотя теперь их отделял один-единственный маленький шажок.

Этот шажок должен был сделать он. Однако муж стоял как соляной столб, и его застывшее лицо не выражало ни радости, ни волнения. Это был совершенно иной человек, ни в чем не похожий на того, кто когда-то покинул отчий дом.

— Вернулся, — прошептала она, потерянно оглянувшись вокруг; его поведение начисто сбило ее с толку. Садись, я покормлю тебя. — Она подложила в печь сучковатое полено и поставила на огонь горшок с супом.

Он опустился на лавку так, что дерево застонало. Положил руки на стол, неподвижно уставился перед собой.

— Вот я и вернулся, — проговорил он наконец каким-то чужим голосом, но черты его не помягчали, от них веяло холодом; зловещая туча окутывала его с головы до пят.

— Тебя навсегда отпустили? — Она подсела к нему, протянула руку, прикрыла ладонью его пальцы.

Они были холодные, словно безжизненные, они даже не вздрогнули.

— Навсегда, — ответил он.

— Слава богу, теперь ты будешь с нами! Пойдем, девочки в комнате, я отправила их спать. — Она потянула мужа за собою.

— Брось! — охладил он ее пыл. — Бога еще поминать! Стоит он того! — Он как-то чудно выругался, видно по-русски, она не разобрала, что бы это значило.

— Что с тобой? — удивилась она.

— Ты думаешь, почему они меня отпустили? Потому что я навсегда отвоевался, отработанный кусок, — уныло и подавленно проговорил он.

— Но ты живой! — воскликнула она.

— Лучше бы сдохнуть!

— Не говори этого, — выкрикнула она, отодвинулась на другой конец лавки и безудержно, безутешно расплакалась.

Он долго молчал, не произнося ни слова. Но потом все-таки, повернувшись к жене, тихонько признался, что с ним случилось.

— Повредило мне позвоночник… Вся нижняя половина тела отнимается. Ноги почти не держат, весной уж не пойду косить… Лекарь сказал, что от пояса до низу все умрет, и то, что делает мужчину мужчиной. — Он отвернулся от нее, поднялся и побрел вон из комнаты. На улице подставил лицо струям дождя, словно хотел смыть с губ только что произнесенное признание.

Она уткнулась лицом в крышку стола и плакала-плакала, по-прежнему безутешно, только теперь потихоньку.

За окном быстро смеркалось.

На дворе под окнами шелестит листвой дикая груша. Крона ее отбрасывает тень в сторону дома. Мелкие плоды на ветках еще не вызрели, но уже опадают, земля под деревом густо усеяна ими.

На траве валяется сумка с покупками. Над нею кружит огромный овод; он то отдаляется, то улетает, то возвращается снова, гудит как бомбовоз, то опускается пониже, то вдруг взвивается снова.

Под сенью дичка сидит Катарина. И видится ей родительский дом. Хозяйственные постройки — влево от нее. Но не они сейчас занимают ее, внутренним своим взором она рассматривает жилые помещения дома.

Массивные двери, обитые изукрашенным железом, отворяются, и за ними видно длинный коридор. Через небольшое окно, поместившееся под чердаком, с трудом проникает скупой слабый свет. Если распахнуть первую дверь направо, коридор сразу станет приветливее. Его зальет солнечный свет, который потоком заструится из кухни. Это самое большое помещение в доме, тут его обитатели проводят большую часть своего времени. Кухня благоприятствует этому не только своим размером, но и обстановкой. Кроме печки, которая помещается в углу, тут стоит большой стол с длинными скамейками. За ним можно с удобством разместить двенадцать человек, но бывает, что народу рассаживается и вдвое больше. В таких случаях приходится несколько потесниться, не расставлять локтей — тогда всем хватит места и все смогут поесть спокойно. Ну, а где едят, там и пьют, тогда уж вообще не о чем думать, тогда за столом достанет места и двум дюжинам мужиков.

Около печки — шкаф с рядом полок, достающий до потолка. Тут хранят кухонный инвентарь. В противоположном углу железная постель с матрацами, а возле нее — старинный деревянный сундук, на котором в случае нужды тоже можно сидеть.