В тени малинового куста - [11]

– Сюда? – у меня даже виски заломило от того, что он говорил. – Здесь твоя Родина, почему ты так говоришь – сюда?..

– Кроме тебя ничего и никого здесь для меня нет, но у тебя своя жизнь – муж, сын… Я очень рад за тебя, честно. Я ведь все книги твои прочитал. А помнишь мой рюкзак? Я его не выбросил, запрятал на антресоли в гараже. Там... галстук свадебный, помнишь?

Пытаясь выдавить из себя улыбку, я опять пригубила вина. Не могла же я признаться, что мои свадебные туфли, которые мы покупали вместе, спрятаны в старой тумбе на чердаке в Таганьково. Сжечь их пора. Давно пора…

А Женька продолжал:

На кладбище место для меня есть, рядом с Серафимой. Я часто прихожу туда. Руку положу на плиту надгробную, а мрамор – словно лед… И она там… но ей уже не холодно… Она ведь очень страдала, переживая со мной все мои мучения и метания. И ни разу не попрекнула… Тело мое было там, но сердце оставалось здесь, с тобой. Потому так и болит…

Я вздрогнула и… не поверила. А Женька продолжал:

– Умирать не страшно, страшно, что Фимочка останется одна. Бабушки в пансионате, в Калифорнии, но за ними самими нужен уход, they both already lost their minds, – вдруг перешел он на английский, но тут же извинился: – Прости, обе впали в маразм. Я их проживание оплатил за три года вперед, на всякий случай. А мне, знаешь, мне ведь совсем недолго осталось…

Он смотрел куда-то поверх меня, словно увидел что-то такое, чего мне не понять.

Чтобы скрыть неловкость момента, я опять отпила из бокала и, поставив его на стол, спросила как можно спокойнее:

– Когда у вас вылет? – но тут же опомнилась. – Господи, что я говорю! Ты ведь продал дом! Словно пуповину перерезал! Зачем? Мог бы вернуться…

– Зачем? Я там хочу лежать, рядом с ней.

– Но здесь, в Матвейково, твой отец.

– Была эксгумация. Мы его кремировали, и я получил разрешение на вывоз урны. Так мама просила.

– Но дом… дом?

Женька ответил вопросом на вопрос:

– Ты приедешь в Домодедово?

– Не знаю. Вызови мне такси, пожалуйста. Я без машины.

– Подожди! Я прилетел сюда, чтобы покаяться и попросить прощения. Я умереть без твоего прощения боюсь. И я еще не все сказал тебе.

Я не могла скрыть своего удивления. Что еще есть, чего я не знаю? Или я вообще ничего не знаю?

Писательница… Ну, просто роман пиши. Смех!

Рыдать хочется.

Мне вдруг стало душно в неживой кондиционированной прохладе ресторанного зала. В висках стучали тысячи молоточков.

– Знаешь, – Женька смотрел мне прямо в глаза, – я ведь видел тебя тогда в Нью-Йорке, осенью семьдесят девятого. Ты хотела зайти в наш магазин.

– Там было много магазинов, – проговорилась я.

– Вспомни, «Маркусевич и брат. Русский хлеб». Почему ты сказала, что не была в Нью-Йорке?

– А почему я должна тебе исповедоваться? На священника ты не тянешь.

Он опять взял мою руку, но сжал крепко и не отпустил.

О, Господи! Перед моим мысленным взором встала витрина: самовар, бублики, каравай на салфетке. Табличка на двери: «Closed» – закрыто. И чей-то взгляд сквозь пластинки жалюзи. Значит, это был Женька, я нашла его в этом чужом сумасшедшем городе… Нашла и потеряла уже навсегда.

– Ты искала меня? Я видел тебя сквозь жалюзи. Это было как удар молнии – ты в Нью-Йорке, и ты нашла меня! Я выхватил из-под кровати свой рюкзак и спустился на первый этаж. Там была Симочка, она тоже видела тебя и закрыла магазин. Она легла на пол, перегородив мне выход. А когда ты уехала на такси, ей стало плохо и пришлось вызывать службу спасения. Я испугался, подумав, что она может потерять ребенка… Фиму, мою девочку… Трус я и предатель. Жить с этим очень тяжело, так тяжело, что больше не могу…

– А если бы она не задержала тебя?

Он ответил не сразу, тяжело вздохнул:

– Если… Мне было очень плохо тогда, но перешагнуть через нее я не смог. А мне так хотелось бежать, чтобы догнать такси, на котором ты уехала. Но номер машины я запомнил, послал своего помощника, Матвея, и уже через два часа знал, где вы остановились.Букет в отель тебе прислал я. Извини, васильков в это время в Нью-Йорке не купишь.

Я раскрыла сумочку и вытащила заламинированный цветок из того букета. Он все эти годы лежал у меня в потайном кармашке на дне сумки. Женька взял кусочек пластика, повертел в пальцах, потом вернул мне с вопросом:

– Ты приедешь в аэропорт?

– Не знаю, – повторила я, – вызови такси, пожалуйста. Я без машины.

Я не могла продолжать разговор, это стало казаться бессмысленным. Он струсил тогда. И сердце его не со мной, и мысли только о том, как он рядом с ней на кладбище лежать будет.

Мне не хватало воздуха, к горлу вдруг подступила тошнота. Даже мертвая, Серафима была мне неприятна. С трудом взяв себя в руки, я мысленно сказала: «Прости меня, Симка!», поднялась, и пошла к выходу. Женька бросился за мной, пытаясь удержать, но я высвободила руку и торопливо покинула ресторан. Он вышел на улицу вместе со мной и взмахнул рукой, подзывая свободное такси.

Но в этот момент, подрезав подъезжающую машину, из августовских сумерек выскочил мой желтый кабриолет, за рулем сидел Леша. Он быстро вышел, оттеснил Женьку и открыл мне дверцу машины. Я даже не успела сказать «до свидания», как Леша рванул с места, на ходу поднимая крышу кабриолета. А я уткнулась в бардачок и зарыдала. Даже не помню, как мы ехали. Очнулась я уже в постели.