В тени малинового куста - [9]

– Мы теперь вдвоем с Фимочкой в Нью-Йорке, – начал Женька, – мама и Нина Аркадьевна в частном пансионате в Сан-Диего, в Калифорнии.

Женька опять положил свою руку поверх моей. Это была чужая рука, влажная и холодная.

Я искоса взглянула на Фиму, она демонстративно глядела в окно. Осторожно я вытащила свою ладонь из-под его руки, сделала вид, что поправляю прическу и убрала руку под стол.

– А ты была в Нью-Йорке? Волшебный город! – проговорил Женька с энтузиазмом, но смотрел как-то странно.

– Не довелось, – на голубом глазу соврала я, заливаясь при этом краской. – Я Париж люблю.

Женька опустил глаза. Да, врать я не умею.

– Ну, а теперь рассказывай! Мне все про тебя… вас знать интересно! – фальшивым голосом попросила я, глядя в когда-то любимые, а теперь совсем чужие глаза.

Фима хмыкнула, посмотрела искоса, и опять углубилась в чтение.

– Серафима Евгеньевна, – строго сказал Женька, – что-то не так?

– Нет, Daddy, все нормально, – не поднимая головы от книги, сказала Фимочка.

– Знаешь, я ведь в Нью-Йорк не на пустое место ехал, – начал рассказывать Женька, – там у Льва Борисовича давно уже брат жил, Моисей. Он в 45-ом году на американской территории оказался, и когда американцы их лагерь освободили, у него раздумий не было – первым же пароходом в Штаты. Обосновался, дело свое завел – пекарню. Русский хлеб, «Бородинский». Американцы не едят такого, а наши без него не могут. Русских в Нью-Йорке знаешь сколько? Я Фимочке в прошлом году квартиру на Манхеттене купил – так там пол-улицы русских.

Фима искоса посмотрела на меня. Женька говорил и говорил, словно боялся – вдруг я задам ему какой-нибудь вопрос.

Вздохнув, он отхлебнул минералки и продолжил:

– Сначала у Моисея на Брайтоне жили. Да что там жили – ютились! Внизу магазинчик, а на втором этаже две комнатки и крошечная кухня.

Услышав про Брайтон и хлеб, я вздрогнула. Сделала вид, что закашлялась, и пригубила аперитив, который нам уже подали.

– Моисей взял меня к себе заместителем, сам-то уж старый, да после концлагеря ноги стали отниматься… Ну, я курсы специальные окончил. Стал заниматься закупками сырья. Сменил управляющего, кого-то уволил, кого-то нового взял. Дела пошли еще лучше, смог свой счет в банке открыть. Это хороший бизнес. Странно, конечно, сначала было, но со временем привык. Потом Фима родилась, дом свой купили. У меня сейчас шесть магазинов и офис на Манхеттене. Понимаешь, у меня здесь всего этого не было бы. Закончил бы свой МАИ и протирал штаны в какой-нибудь конторе.

Избитая фраза. Я улыбнулась. У него был такой странный акцент. Американо-еврейский. У чистопородного русского Женьки – такой акцент! Словно его кто-то дублирует.

– Ты что смеешься? – спросил Женька.

– Жень, ты разучился говорить по-русски.

– Это жизнь меня разучила, дорогая!

Он никогда не называл меня так. Я собралась с духом и сделала ему комплимент:

– А Фима-то копия ты, только чернявая, как мать.

Он гордо улыбнулся. Обнял Фиму за плечи: «Моя доченька!» Фима натянуто улыбнулась, стараясь не смотреть на меня. Так он Серафиму обнимал тридцать лет назад, в то далекое жаркое лето семьдесят второго года.

А я почему-то вспомнила как подташнивало меня тогда в Нью-Йорке рядом с обедающими на скамейке китайцами.

Я вздрогнула от неожиданного воспоминания.

А я-то, дурочка, беременная собиралась к нему бежать! Ну и что ж, что не знала? Осталась бы одна на улице и даже мой комитетчик Леша ничем бы мне не помог – если вообще захотел бы после всего этого помогать.

– Да, – сказал он, глядя на дочь с любовью, – сейчас чернявенькая, но когда родилась, кудряшки были золотисто-розовые – чистый ангелочек, поэтому и назвали тоже Серафимой. Это она годам к пяти темнеть начала. Они с матерью обожали друг друга. Сима и звала ее my Аngel – мой ангел.

Сима-Серафима… Фимочка. Фимка.

– Вы летите прямо в Нью-Йорк?

– Нет. Такой перелет мне теперь не по здоровью, мы и сюда с пересадками добирались. Люфтганзой – достойная компания. Мы сейчас до Амстердама, там возьму машину напрокат и прогуляемся по Европе: Кельн, Вена, Париж, Канн и Марсель. А из Марселя уже домой на круизном лайнере. Фимочка так хочет. В Париже немного задержимся, через год там будет выставка, я должен оставить заявку на участие. Кстати, как тебе Париж?

«Господи! Какой Париж!» – чуть не заплакала я. Он что, ничего не понимает? Не слышит, как бьется мое обиженное сердце? Или просто не хочет слышать?

«Уже домой», «Фимочка так хочет»! Женька сидел рядом, но его не было здесь. Он был где-то далеко, на Манхеттене, в своем офисе. Да и то сказать, тридцать лет он прожил там. Тридцать лет! Как одна минута.

Я закрыла глаза и будто услышала шум Нью-Йорка в ту последнюю ночь перед нашим отлетом домой. Так явственно услышала, что захотелось заткнуть уши. Кровь прилила к моим щекам. Я уже не знала, рада ли Женькиному приезду…

Тридцать лет! Целая жизнь. И у каждого – своя. Кто сидит напротив меня? Друг детства? Первая любовь? Фантом, перелетевший через океан? Нет, это мой сбежавший жених. Вальяжно так сидит и складно вещает. И костюм дорогой, темно-синий с искоркой. Дорогая рубаха, запонки золотые с брильянтами. Жених! Словно свататься прилетел… «Бояре, а мы к вам пришли!»