В сумрачном лесу - [72]

Эпштейн снова взял книгу: «Спаси меня, Боже, потому что воды поднялись до шеи моей!»

Зазвонил телефон.

Я погряз в глубоком иле, и нет опоры;

вошел в глубокие воды,

и потоком накрыло меня[23].

Это была Шарон, явно взволнованная тем, что дозвонилась, поскольку он теперь редко снимал трубку. Она все еще продолжала искать его телефон и пальто. Стоящего на холодном полу в Яффе Эпштейна не покидало ощущение, что все это было очень давно – Аббас в «Плазе», хромая гардеробщица, грабитель, который провел блестящим лезвием поперек его груди. Но Шарон не забыла и, в отсутствие Эпштейна, не имея инструкций об обратном, упрямо шла по следу. Она возбужденно сообщила, что проследила телефон до Газы.

– До Газы? – повторил за ней Эпштейн и, глядя сквозь темные окна, повернулся в сторону юга.

Она объяснила, что с помощью функции «найти мой iPhone» смогла отследить телефон по GPS. А потом, много часов проговорив по телефону с техником в Мумбаи, отключила режим «телефон утерян» и запустила приложение, установленное, когда Эпштейн только приобрел аппарат, чтобы можно было дистанционно делать снимки. Через несколько часов, гордо объявила Шарон, самое позднее завтра фотографии, сделанные блудным телефоном Эпштейна, будут переданы на ее компьютер.

Эпштейн представил себе, как разбомбленные здания угнездятся в архиве файлов пропавшего телефона рядом с бесконечными фотографиями внуков, которые посылала ему Люси.

Теперь в голосе Шарон послышалась тревога. А как Эпштейн поживает? Она две недели не имеет от него никаких вестей; на сообщения, которые она оставляла, он не отвечал. Не хочет ли он, чтобы она забронировала ему обратный билет?

Он уверил ее, что с ним все в порядке и что сейчас ему ничего от нее не нужно. Подробнее это обсуждать он не хотел, так что поспешно закончил разговор, не спросив, что она собирается делать с фотографиями с его телефона в Газе, когда они наконец придут.

Он надел пиджак и начал спускаться по темной лестнице, не подумав включить свет. На площадке этажом ниже из чьей-то открытой двери выскочила кошка и принялась тереться о его ноги. Соседка вышла, извинилась, взяла рыжую кошку на руки и пригласила его на чашку чаю. Эпштейн вежливо отказался. Ему нужно подышать свежим воздухом, объяснил он. Может, в другой раз.

На пристани, сложенной из камней и бетонных блоков, в темноте какие-то арабы ловили рыбу. «Что вы тут пытаетесь поймать?» – спросил Эпштейн на своем зачаточном иврите. «Коммунистов», – сказали они ему. Он не понял, и они показали, разведя большой и указательный пальцы, что ловят очень маленькую рыбку, вот настолько маленькую. Некоторое время он стоял и смотрел, как они забрасывают удочки. Потом тронул младшего из арабов за локоть и показал на юг, к открытой воде. «Далеко ли до Газы?» – спросил он. Мальчик рассмеялся и смотал леску. «Зачем вам? – спросил он. – Хотите в гости съездить?» Но Эпштейн просто пытался оценить расстояние; кажется, этот навык, как и все прочие, медленно уходил от него.

В «Сотбис» его знали. Знали главы отделов живописи старых мастеров, графики, мастеров современного искусства, ковров. Его знали кураторы первобытной скульптуры и римского стекла. Когда Эпштейн заказывал на десятом этаже капучино, его ловил специалист по гобеленам, у которого как раз оказалась вещичка из брюссельской мастерской, Эпштейну непременно стоит посмотреть. На предварительных показах он не входил в число людей, к которым относилась табличка «Не трогать», ему разрешали теребить все, что он захочет. Когда он приезжал на аукцион, его номерная карточка уже была готова. Однако то, насколько хорошо они знали Эпштейна и насколько сильно им хотелось выставить его необыкновенное «Благовещение» – его они тоже хорошо знали, именно они и продали ему алтарную панель пятнадцатого века десять лет назад, – не имело значения: они не могли забрать картину сами по причинам, связанным с юридической ответственностью. И организовывать перевозку сторонними лицами тоже не было времени, если он хотел выставить картину на ближайшем аукционе: каталог закрывался через два дня.

Шлосса попросить было невозможно. И всех троих его детей – они обязательно поднимут тревогу, каждый по-своему. Шарон слишком за него переживала, он не мог рисковать – а вдруг она позвонит Лианне или Майе, когда узнает, что он решил продать «Благовещение», чтобы профинансировать фильм о библейском царе Давиде. В конце концов Эпштейн позвонил в вестибюль дома на Пятой авеню. Когда он позвонил первый раз, Хаарун не работал, дежурил только маленький шри-ланкиец, имя которого Эпштейн забывал через мгновение после того, как ему его напоминали. Если бы трубку снял Джимми, стройный японец со слегка отсутствующим видом, который управлял лифтом, не произнося ни слова и сохраняя сдержанную отстраненность, Эпштейн, возможно, объяснил бы, что ему нужно. Но шри-ланкиец всегда слишком активно проявлял любопытство, чтобы можно было ему доверять. Он перезвонил через несколько часов; на этот раз уже началась смена Хааруна, и он снял трубку после первого же звонка. Хаарун попросил Эпштейна подождать, пока он достанет блокнот и ручку, которые держал в ящике стола в вестибюле.