В сумрачном лесу - [74]

– Да ладно!

Но бездомный уже укрылся одеялом, натянув его до самого носа.

Хаарун застегнул воротник и стал смотреть, как ветер мчит тучи. Он знал, что ястреб предпочитает дождаться, пока небо не станет совсем светлым, и только потом спускается поохотиться. Почувствовав, что начинает клевать носом, швейцар заморгал и впился ногтями себе в ладонь. После ночной смены он обычно шел прямо домой, и постепенно усталость начала побеждать, глаза его закрылись, а подбородок опустился на грудь.

Вряд ли он долго проспал до того, как вдруг резко раскрыл глаза и увидел в небе над головой белый живот и подкрылья парящего ястреба. Сердце у него отчаянно заколотилось, он закричал и вскочил на ноги, запрокинув голову. Какое великолепие! Какая красота под небесами! Швейцар не мог поверить, что ему так повезло. Ястреб парил, держась в воздушном течении, его распростертые крылья были почти неподвижны. Он слегка наклонил тело, и это позволило ему развернуться, описав круг над вершинами деревьев. Потом он завис в напряженном покое и спикировал вниз.

Отпихивая хлеставшие его ветви, Хаарун мчался к тому месту, где опустился ястреб, пока не вырвался на травянистую лужайку с другой стороны деревьев. И там, в пятне солнечного света, стояла великолепная птица, сгорбив плечи и почти с нежностью изогнув шею над добычей, бившейся в ее когтях. Через мгновение все закончилось. Мышь обвисла у ястреба в клюве, он захлопал крыльями, и их тяжелые взмахи снова понесли его вверх.

Только потеряв взглядом ястреба, Хаарун опустил глаза и понял, что его собственные руки пусты. Он снова закричал. С отчаянно бьющимся сердцем он помчался через деревья обратно к скамейке. Но он уже видел, что она пуста. Не желая в это верить, он отчаянно провел пальцами по деревянному сиденью, словно невидимая Мадонна могла продолжать сиять там.

Повернувшись, он увидел, что скамья, где лежал бездомный, тоже опустела, осталось только свисавшее с нее бесформенное коричневое одеяло. Швейцар застонал, вскинул руки и вцепился в свои редкие волосы. В отчаянии кружа по парку, он вглядывался в тропы и деревья. Но все было неподвижно, кроме воробьев.

К пустыне

Я не представляла, сколько прошло времени с тех пор, как Шехтман меня тут оставил. В тишине пустыни, во власти лихорадки я полностью потеряла счет дням. Может, неделя, или десять дней, или гораздо дольше. Моя семья вполне могла уже отчаянно меня разыскивать. Отец был бы самым стойким и неутомимым из ищущих. У моего отца невероятная способность к организации и достижению результатов в сложных ситуациях; у него есть то, что часто называют умением вести за собой, и железная воля. Он бы сразу позвонил Шимону Пересу – тот полвека назад знал моего деда, был на свадьбе моих родителей в «Хилтоне» и как-то за обедом в дорогом ресторане даже сказал мне, что читал мои книги и они ему понравились, хотя я в это не очень поверила. Но, несмотря на все эти слабые старые связи, непонятно, что Шимон Перес смог бы сделать для отца, поскольку сейчас Перес уже чисто декоративная фигура, символ утерянного, и он это знает. Да, решила я, отец был бы самым очевидным и убедительным руководителем поисков, а вот от расстроенной матери толку было бы мало, и она не смогла бы ничего организовать. Детям наверняка пока ничего не сказали бы. Что касается мужа, я не представляла, как он отреагировал бы на новость о том, что я исчезла; очень может быть, что его чувства были бы двойственными или даже он бы обрадовался шансу прожить остаток жизни, не чувствуя на себе мой скептический взгляд.

Шехтман сказал, что за мной кто-нибудь приедет. У него был приказ отвезти меня в этот домик в пустыне вместе с чемоданом и собакой, а когда настанет срок, предположительно, после того, как я завершу свою задачу, кто-то приедет и заберет меня. Сама задача никогда прямо не упоминалась. Наверное, он решил, что я знаю, что именно мне тут полагается делать. Осторожно, с застенчивой и хрупкой гордостью жениха, приводящего невесту в новое семейное обиталище, он ввел меня в дом и показал кухню с черной плитой, узкую кровать, застеленную шерстяным клетчатым пледом, и, наконец, рабочий стол у окна, на подоконнике которого испустили дух две или три мухи. Дом был крошечный, почти комически крошечный по сравнению с пустыней, напиравшей на него со всех сторон. На столе стакан с несколькими ручками, стопка бумаги, прижатая гладким овальным камнем, и старая пишущая машинка. «Она же с ивритским шрифтом», – сказала я, неловко держа пакет со сменной одеждой. Я никогда ничего не писала на пишущей машинке, мне не нужна пишущая машинка, так что могу предположить, что я сказала об этом только для того, чтобы деликатно привлечь внимание Шехтмана к сомнительности всей ситуации в целом. Но он сохранял безмятежность, а на машинку просто посмотрел оценивающим взглядом, проявляя в лучшем случае интерес человека, который любит разбирать механизмы на мелкие детали.

Он предложил сварить кофе, и я стояла, прислонившись к стене, сложив руки на груди, и смотрела, как он ходит по крошечной кухне. Ему было лет двадцать максимум, но с чайником и плитой он обращался так, словно привык с детства все делать для себя сам. Окно обрамляли белые кружева – такие обычно бывают в альпийских шале, – наверное, тот, кто их повесил, надеялся смотреть через них на сугробы сверкающего снега. Но виднелись в окне только выцветший сухой пейзаж, тянущийся во все стороны, и водитель, который курил сигарету, прислонившись к джипу.