В сумрачном лесу - [71]

Но в этот момент пришла Яэль, извиняясь за опоздание, но при этом излучая такое спокойствие, будто только что сошла к ним с живописного полотна. Эпштейну и до того не особенно хотелось говорить, но теперь он в очередной раз обнаружил, что в ее присутствии почти лишается дара речи. Она привела с собой Дана, режиссера. Лет сорока, с маленькими глазками и острым выдающимся носом животного, которое большую часть времени проводит под землей, лихорадочно пытаясь прокопать путь к свету. Эпштейн с ним уже встречался, и режиссер сразу ему не понравился. У него явно были виды на Яэль. Когда Эпштейн представлял ее в объятиях Дана, в руках, покрытых племенными татуировками, ему хотелось плакать.

Директор по натурным съемкам принялся взволнованно описывать найденное им место: пещеры в том районе, где нашли свитки Мертвого моря, но достаточно далеко от археологических раскопок, так что там можно снимать без получения разрешения, а вид открывается совершенно нетронутый, не отличить от библейского. Пещеры невероятные уже тем, как они освещаются – наверху отверстие, в которое попадают лучи солнечного света. Вполне возможно, что сам Давид там прятался. Ну или как минимум две тысячи лет назад там жили ессеи, готовясь к войне сыновей света против сыновей тьмы.

Но у режиссера и Яэль, сына тьмы и дочери света, было плохое настроение, и никакая пещера, не важно, насколько аутентичная, не могла его исправить. Сегодня утром они получили плохие новости: ни Hot, ни Yes не согласились. Яэль объяснила Эпштейну, что на основании краткого содержания и сценарного плана, которые она написала, они получили гранты на постановку и от Иерусалимского фонда кино, и от Фонда Рабиновича. Сначала казалось, что этого хватит, но потом они поняли, какого порядка бюджет понадобится, чтобы сделать фильм как следует, и стало ясно, что этих средств недостаточно. Они надеялись, что какая-нибудь большая кабельная компания поддержит проект, но ни одна не захотела. Съемки должны начаться через две недели, и если срочно не появятся какие-то другие источники финансирования, работу придется притормозить.

«А сколько вам нужно?» – поинтересовался Эпштейн инстинктивно.

Его деревья росли в кибуце в Киннерете. Через месяц после того, как он подписал документы о пожертвовании двух миллионов долларов, Эпштейну предложили посмотреть на них. Глава Еврейского национального фонда, вернувшись из поездки по Южной Америке, лично его отвезла. Они пообедали в увитой виноградом беседке, которую кибуц сдавал в аренду на свадьбы, и выпили вина, которое делал соседний кибуц на другом конце долины. Эпштейну то и дело доливали в бокал, а потом его, захмелевшего, отвезли в поля на тракторе. Сильно пахло навозом, перед ним открывался вид на широкие просторы – плодородные зеленые поля, желтые травы и коричневые холмы. Эпштейн стоял, погружаясь мокасинами в почву, и смотрел на трепещущие саженцы, ряды за рядами. «И это всё? – поинтересовался он. – Все четыреста тысяч?» Ему казалось, что хоть саженцев и много, но все же недостаточно. Глава Еврейского национального фонда уточнила у помощницы, и та подтвердила, что еще сто пятьдесят тысяч саженцев, скорее широколиственных, чем сосен, привезут из другого кибуца, но сейчас он видит прямо перед собой сердце леса Сола и Эдит Эпштейн.

Его книги лежали раскрытыми на столе. Он читал Книгу Исаии и Екклесиаст. Он читал агадические сказания в «Книге легенд» Бялика. Человек за захламленным письменным столом в букинистической лавке на Алленби понял, куда он копает, и часто откладывал для него что-нибудь. Но сейчас, незадолго до полуночи, в своей квартире в Яффе Эпштейн оторвался от этих страниц и снова начал шагать взад-вперед. Саженцам нужно еще шесть недель, и только потом их можно будет пересадить. В марте наступит весна, и тогда долина бурно расцветет, холмы покроются лютиками и цикламенами, а саженцы будут готовы. Их выкопают, завернут в дерюгу, перевезут на гору в северной части Негева, и целая армия рабочих высадит их в землю. В Израиле, где почти всегда светит теплое солнце, деревья растут вдвое быстрее, чем в Америке. Летом они уже будут Эпштейну по грудь, а к осени перерастут его. За проектом наблюдала Галит; на этом Эпштейн настоял. От нетерпения он звонил ей каждый день. В том, что касалось лесов и деревьев, его энергия была неистощима, и только ей одной удавалось от него не отставать. От слова «гумус» – так она называла плодородную почву, которую деревья удерживали на месте и которую обогащали, когда умирали, наполняя ее минералами, добытыми из глубин земли, – у Эпштейна мурашки по коже бегали. Он очень заинтересовался темой эрозии, не только в вади, где дождь при внезапных ливнях тек по голым склонам и прокладывал шлюзы в поисках кратчайшего пути к морю, но и во всем мире и в любые времена. Хозяин книжного на Алленби не нашел никаких книг по лесоводству, и Галит договорилась, чтобы кое-какие издания привезли прямо в квартиру Эпштейна в Яффе. В этих книгах он читал про то, как великие империи: Ассирия, Вавилон, Карфаген и Персия – погибли из-за наводнений и наступления пустынь, вызванных массовой расчисткой лесов. Он читал про то, как за вырубкой лесов Древней Греции последовало исчезновение ее культуры и как такое же уничтожение первозданных лесов Италии позднее привело к падению Рима. И все это время, пока он читал, а море катило свои огромные темные волны к его окнам, его собственные саженцы росли, их листья раскрывались, их верхушечные побеги тянулись вверх, к небу.