В сумрачном лесу - [63]
Через двадцать минут они въехали в зону приема мобильных сетей, и телефон главы отдела по работе с населением загудел – из офиса прислали последний потенциальный адрес. Моти испустил печальный стон и откинул голову, то ли из-за эсэмэсок, только что пришедших на его собственный телефон, то ли потому, что он уже решил, что деньги Эпштейна в безопасности и на сегодня он свое дело сделал.
Моти медленно повернул голову, открыл глаза и посмотрел на Галит.
– Милая, – сказал он тихо на иврите, – а ты, кроме деревьев, что-нибудь любишь? Потому что если ты сможешь так устроить, чтобы с этим лесом ничего не вышло, я обеспечу тебе неделю в отеле в Эйлате с твоим бойфрендом. У моего друга есть местечко прямо на берегу Красного моря. Будете нырять с аквалангом, валяться на пляже, и вот увидишь, ты быстро все забудешь про эрозию. – Галит в ответ на это только закатила глаза, а Моти повернулся в другую сторону и стал смотреть в пустыню.
Вот так, проехав обратно через Иорданскую долину до самой горы Хеврон, почти в пять часов дня они наконец прибыли сюда, на вершину горы в северной части пустыни Негев. И здесь, где не было ничего, кроме неба и каменистой земли, на закате окрашенной красным и золотым, Эпштейна попросили представить себе лес.
Его голову заполнил свет. Заполнил ее снизу доверху, рискуя пролиться наружу. Когда ощущение прошло и свет утек, ошеломление осталось, словно осадок, мелкий песок, такой же древний, как мир. Чувствуя, что у него кружится голова, он пошел прочь от своих спутников, остановился на скалистом выступе над склоном холма и увидел бесконечные ряды саженцев, раскрывающихся под жарким солнцем.
Когда-то, сказала ему Галит, весь юг и восток Средиземноморья, от Ливана до Северной Африки и Греции, был покрыт лесами. Но при каждой войне их вырубали ради древесины, превращали во флоты, которые в итоге тонули вместе с людьми. И потихоньку, по мере того как леса исчезали, а землю распахивали под поля, почва высохла, ее плодородный слой сдули горячие ветры или смыли дожди и реки, и там, где когда-то на побережье Северной Африки цвели шестьсот городов, населения становилось все меньше, пришел песок и скрыл под дюнами руины опустевших городов. Уже в четвертом веке до нашей эры Платон писал об опустошении лесов, которые когда-то покрывали всю Аттику, о том, что после них остался только скелет земли. Так же было и здесь, сказала ему Галит. Склоны горного хребта Ливан вырубили ради храмов в Тире и Сидоне, а потом ради Первого и Второго храмов в Иерусалиме; пророк Исайя говорил о разрушении лесов Шерина, Кармела и Башана в 590 году до нашей эры, а Иосиф писал о повсеместном уничтожении огромных участков леса во время Иудейских войн пять сотен лет спустя. Иерусалим когда-то окружали сосновые, миндальные и оливковые леса, как и регион от Иудейских холмов до самого юга: все эти земли были покрыты буйными темными лесами, и Эпштейн, много лет произносивший «лес» не задумываясь, вдруг понял, что английское forest состоит из слов for rest – «для отдыха».
Сзади подошел Моти, зажег сигарету и с чувством выдохнул. Безграничный простор даже его заставил замолчать. Они стояли вместе и молчали, словно старые друзья, которые переговорили за свою жизнь о многом личном, но на самом деле они хоть и знали друг друга много лет, но при этом никогда ни о чем по-настоящему не разговаривали.
– Что такое у евреев с холмами? – сказал наконец Эпштейн скорее себе, чем Моти. – Они вечно поднимаются на холмы, чтобы пережить на вершине что-то важное.
– А потом все равно торопятся вниз. – Моти раздавил окурок о скалу. – Ну или их приходится оттуда выносить, как с Масады или из замка Бофор, как сына Итци. Лично я предпочитаю оставаться внизу. – Но Эпштейн стоял к нему спиной, так что Моти не видел его реакции, если она вообще была.
– Юда, – сказал он наконец после долгой паузы, – что мы здесь делаем? Я серьезно спрашиваю. Я тебя всю жизнь знаю. Ты в последнее время на себя не похож. Ты все забываешь – вчера ты не вспомнил, что Хаю зовут Хая, хотя ты с ней пятьдесят лет общаешься, потом ты забыл бумажник на столе после того, как расплатился. И ты похудел. Ты к врачу ходил?
Но Эпштейн не слышал, или сделал вид, что не слышит, или не хотел отвечать. Шли минуты; они сидели и молча смотрели на сверкающие холмы вдали, пока Эпштейн наконец не заговорил:
