В сумрачном лесу - [64]

– Я помню, когда мне было лет семь или восемь – мы как раз недавно переехали в Америку, – один мальчишка, на два или три года старше, доставал меня после школы. Однажды я пришел домой с разбитым носом, отец столкнулся со мной в коридоре и выспросил у меня всю историю. Он пришел в бешенство. «Иди туда с палкой, прямо сейчас, и ударь его по голове!» Мама это услышала и вбежала в комнату. «Что ты такое говоришь? – закричала она ему. – Это Америка! Здесь так дела не делают!» – «Ну и как они тут делают дела?» – заорал в ответ отец. «Они обращаются к властям», – говорит мать. «К властяаааам? – передразнил ее отец. – И что, по-твоему, сделают власти? И вообще, это донос, а наш Юда не доносчик». Мама кричала, что я никогда не стану зверем вроде него. Тогда отец повернулся ко мне, и я увидел, что он задумался. «Слушай, – сказал он наконец, щуря глаза, – забудь про палку. Подойди прямо к нему, схвати его вот так, – огромной рукой он сгреб меня за шею и подтянул мое лицо к своему, – и скажи ему: еще раз так сделаешь – я тебя убью».

Моти рассмеялся с облегчением – Эпштейн рассказывает байки совсем как раньше.

– Думаешь, твоя мать хотела чего-то такого? – спросил Моти, указав подбородком на голый склон холма. – Ты поэтому все это устроил?

«Делай что хочешь, ты свободный человек», – обычно кричала ему мать. Это был ее способ сказать «Делай что хочешь, если хочешь меня убить». В край одежды его независимости она вшила свой приказ, так что в моменты своей величайшей свободы он чувствовал, как она его тянет, словно сила тяжести. Даже уходя от нее, он шел к ней. Вся его верность и все его бунтарство выросли из борьбы с этими интервалами прилива и отлива, пусть даже потом он устремил эти свои свойства на иное. Нет, его мать не несла в себе покой. Ее любимым украшением была двойная нитка жемчуга, и когда жемчуг обвивал ее шею, Эпштейн невольно думал, что ее привязанность к этим бусам как-то связана с раздражителем в их сердцевине, который создал такой блеск. Мать сделала и его ярким, непрерывно провоцируя.

– Она хотела скамью в занюханном парке в Санни-Айлз. А может, и ее не хотела.

– Так почему же? Я не понимаю, Юда, я правда не понимаю. Это не мое дело, но твои родители были люди бережливые. Одно дерево, два дерева. Но четыреста тысяч? Зачем? Помнишь, как я впервые приехал в Америку, когда мне было двадцать один? Твоя мать не разрешала мне выкидывать даже обрезки моих собственных ногтей.

Эпштейн не помнил визита, о котором говорил Моти. К тому времени он уже женился и у него родились Иона и Люси. Он был занят работой в фирме и сотней всяческих противостояний.

– Они меня привезли в гости к вам с Лианной. Я зашел в вашу квартиру на Парк-авеню, и это был другой мир. Я никогда не видел, чтобы люди так жили. Ты повел меня обедать в дорогой ресторан и настоял на том, чтобы я заказал омара. Хотел меня побаловать, или произвести впечатление, или подразнить немного, не знаю точно. И официант принес эту огромную тварь, красную, как ошпаренную, это пугающее насекомое, и поставил на стол передо мной, и единственное, о чем я мог думать, – это стаи гигантской красной саранчи, которые прилетают каждые семь лет и лежат на берегу, вынесенные водой. Ты встал и пошел в туалет, оставив меня наедине с этим омаром. Через какое-то время я понял, что не могу больше видеть, как он пялится на меня своими маленькими черными глазками, так что я накрыл его голову салфеткой.

Эпштейн улыбнулся. Он не помнил эту историю, но звучало достаточно похоже на него.

– Тем вечером я вернулся в дом на Лонг-Бич. Твоя мама поселила меня в твоей старой спальне. Я лежал в твоей постели, слушал, как твои родители на кухне скандалят, и думал о том омаре. Впервые с тех пор, как приехал, я заскучал по дому. Все, чего мне хотелось, – это вернуться в Израиль, где у нас, может, и бывают нашествия саранчи, но это моя саранча, и я хотя бы понимаю, что она значит. Я лежал и слушал, как твои родители издеваются друг над другом, и думал, каково это – быть тобой. И вдруг я услышал, как что-то с силой врезалось в стену. Я тогда уже был мужчиной и недавно отслужил в армии, у меня были рефлексы, как у солдата, так что я выскочил из постели и побежал на кухню. Я увидел, что твоя мама прислонилась к стене и держится за лицо, и понял, что некоторые вещи везде одинаковы, и словно оказался снова на кухне моего детства, со своей собственной мамой.

Эпштейн посмотрел на небо, к западу словно залитое кровью. Если бы он лучше знал эту сторону характера Моти, скрытую под пошлостью и шуточками, он бы, может, сказал что-нибудь о том, как иногда из хаоса всплывает несколько отдельных картин, которые благодаря своей немеркнущей яркости начинают казаться итогом твоей жизни, тем, что останется с тобой, когда ты уйдешь. И у него почти все такие картины были связаны с насилием – отцовским или его собственным.

Вместо этого он сказал:

– Я думаю сейчас о своих родителях, и я все думаю, боже мой, столько споров. Столько битв. Столько разрушения. Странно, но, если подумать, получается, родители никогда в жизни не подталкивали меня что-то создать. Что-то построить. Только разрушать. Мне вчера пришло в голову, что я чувствовал в себе творческое начало, только когда спорил. Потому что именно так я всегда определял себя – сначала в споре с ними, а потом со всем остальным и всеми остальными.