В сумрачном лесу - [25]

– Мы говорили о писательстве, – сказал Фридман прежде, чем я успела искупить свои грехи. – Кое-кто из нас никогда не забывал, какая это ценность. Не забывал, что мы продолжаем жить на этой полоске земли, за которую идут такие споры, лишь потому, что именно здесь мы начали писать историю почти три тысячелетия назад. В девятом веке до нашей эры Израиль ничего собой не представлял. Это было отсталое государство по сравнению с соседними империями, Египтом и Месопотамией. Такими мы и остались бы, и все о нас забыли бы, как о филистимлянах и народах моря[6], только вот мы начали писать. Древнейшие найденные письмена на иврите датируются десятым веком до нашей эры – эпохой царя Давида. В основном это простые надписи на постройках. Ведение учета, только и всего. Но за следующие несколько веков произошло нечто особенное. Начиная с восьмого века письменные свидетельства находят по всему Северному царству Израиля – сложные тексты высокого уровня. Евреи начали сочинять истории, которые потом будут собраны в Торе. Нам нравится считать себя изобретателями монотеизма, который распространился со сверхъестественной быстротой и тысячелетиями влиял на историю. Но мы не изобрели идею единого Бога, мы только написали историю о том, как старались остаться верными Ему, а в процессе изобрели себя. Мы дали себе прошлое и вписали себя в будущее.

Пока мы шли по надземному пешеходному переходу, поднялся ветер, и в воздухе носилось множество песчинок. Я знала, что мне предлагается впечатлиться его речью, но я не могла избавиться от ощущения, что он уже сотню раз произносил ее в университетских аудиториях. А я устала бродить вокруг да около. Я все еще не представляла, кто такой на самом деле Фридман и чего он от меня хочет, если вообще чего-нибудь хочет.

Переход вывел нас на сырой тенистый участок под бетонным выступом – часть комплекса зданий вокруг площади Атарим с ее пугающе бруталистской архитектурой, по сравнению с которой даже «Хилтон» казался уютным. Когда-то здесь была частично крытая галерея с магазинами, но ее давно забросили, и здание постепенно разрушалось, превращаясь в ад, на который его архитектор когда-то только намекал; все это место было пропитано ощущением постапокалиптического. Сильно воняло мочой, стены из потемневших бетонных блоков поднимались вокруг нас тюрьмой худшей, чем мог вообразить любой Пиранези. В памяти у меня опять всплыл вопрос, который я не могла задать с тех пор, как села за стол Фридмана в ресторане, и я знала, что, если не задам его сейчас, до того, как мы выйдем на свет, я потом не отважусь на это.

– Эффи сказал, что вы работали на «Моссад».

– Правда? – отозвался Фридман. Постукивание его трости эхом отдавалось в похожем на пещеру пространстве, как и клацанье когтей шедшей за нами собаки. Но ровный голос Фридмана ничего не выражал, и я почувствовала, что краснею, отчасти от смущения, а отчасти от раздражения.

– Я так поняла, что…

Но что я могла сказать? Что меня заставили поверить – я заставила себя поверить, – будто меня выбрал для какой-то особой цели он, Элиэзер Фридман, отставной профессор литературы, у которого много свободного времени? Через минуту он спросит меня, не соглашусь ли я выступить в книжном клубе его жены.

– «Хилтон» в другой стороне. Мне пора обратно.

– Я вас веду в место, которое, как мне кажется, вас заинтересует.

– Где это?

– Скоро увидите.

Мы шли по пешеходному бульвару посреди улицы Бен-Гурион. Прохожие, наверное, воспринимали нас как вышедших погулять дедушку и внучку. Будто войдя в свою роль, Фридман предложил купить мне свежевыжатого сока.

– У них все есть, – сказал он, махнув в сторону киоска, на котором висели тяжелые сетки с переспелыми фруктами. – Гуава, манго, маракуйя. Хотя я рекомендую сочетание ананаса, дыни и мяты.

– Спасибо, не стоит.

Фридман пожал плечами:

– Как хотите.

Он спросил меня, хорошо ли я знаю страну за пределами Тель-Авива и Иерусалима. Была ли я на севере, возле Галилейского моря, ездила ли в пустыню. Когда он ребенком приехал сюда, его ошеломил ландшафт. Он полез в один из своих многочисленных карманов, достал глиняный черепок и протянул мне. Оказаться на сцене, где разыгрывались истории из Библии, обнаружить, что камень, оливковое дерево, небо служат подтверждением образам, живущим в его сознании. Кусочку терракоты у меня в руках три тысячи лет, сказал Фридман. Он подобрал его не так давно в Хирбет-Кейяфе, над долиной Эла, где Давид убил Голиафа; земля там усыпана такими черепками. Некоторые археологи считают, что это и есть библейский город Шаараим, что там могут найтись руины дворца Давида. Тихое место, полевые цветы растут между камнями, а дождевая вода в древних резервуарах отражает проплывающие в небе безмолвные облака. Они так и будут об этом спорить, сказал Фридман. Но обрушенные стены и разбитые горшки, свет и ветер в листве – этого достаточно. Все остальное просто формальности, так это и останется формальностями. Археологи еще не нашли ни одного вещественного доказательства существования царства. Но даже если дворец Давида был фантазией автора Книги Самуила и блестящее понимание природы политической власти тоже принадлежало ему – что это, по большому счету, меняет? Может быть, Давид был просто вождем племени людей с холмов, но он привел свой народ к высокой культуре, которая сформировала почти три тысячи лет последующей истории. До него еврейской литературы не существовало. Но благодаря Давиду через двести лет после его смерти, сказал Фридман, авторы Книги Бытия и Книги Самуила фактически еще на этапе зарождения литературы показали ее самые возвышенные возможности – они там, в написанной ими истории о человеке, который начинает жизнь пастухом, становится воином и безжалостным военным вождем, а умирает поэтом.