В сумрачном лесу - [24]

Я почувствовала, как струйка пота стекает у меня по груди, хотя в ресторане было прохладно.

– Пытаюсь, – сказала я, но на самом деле я не пыталась, а в последние три дня даже специально избегала попыток – как только я приехала в гостиницу, то поняла, что начать роман о «Хилтоне», проживая в «Хилтоне», будет еще более невозможно, чем начать роман о «Хилтоне» дома в Бруклине.

– И о чем он?

– Так далеко я еще не зашла, – я перевела взгляд на отель, видневшийся на скале над пляжем.

– Почему? В чем дело?

Я не ответила. Фридман сложил салфетку у себя на коленях аккуратным прямоугольником и положил на стол.

– Вы, наверное, гадаете, зачем я хотел с вами встретиться.

– Уже начинаю гадать, да.

– Давайте прогуляемся.

Я глянула на трость у него под рукой.

– Пусть это не вводит вас в заблуждение. – Фридман отцепил трость от стола и ловко поднялся на ноги. Старая собака, растянувшаяся на полу, подняла голову; увидев, что Фридман действительно собрался уходить, она согнула задние лапы, раскинула передние, чтобы оттолкнуться от пола, и со скрипом поднялась, сначала оторвав от пола бедра. Потом она судорожно встряхнулась, прогоняя лень, и тысячи пылинок взлетели в лучах света.

Миновав магазинчик, в витрине которого стояли выцветшие на солнце доски для серфинга, мы вышли на променад, идущий вдоль моря. Собака трусила где-то позади, периодически лениво обнюхивая камень или столб.

– Что это за порода?

– Овчарка, – ответил Фридман.

Вообще-то, собака ни капли не была похожа на овчарку, немецкую или какую другую. Скорее уж она напоминала овцу, которую забрали с пастбища и очень долго держали в сарае, так что ее бесцветная шерстистая шкура начала распадаться на части.

Мимо нас промчался мотоцикл, водитель что-то крикнул Фридману, тот крикнул в ответ. Я не могла даже предположить, стычка это была или приветствие между знакомыми.

– Нет смысла говорить вам, что это трудная страна, – сказал он, ведя меня в направлении улицы Га-Яркон. – Нашим проблемам нет конца, и каждый день прибавляются новые. Они множатся. Справляемся мы с ними плохо или никак. Постепенно мы тонем в них.

Фридман остановился и обернулся посмотреть на море, может быть, искал признаки приближения ракет. Вчера еще несколько взорвали на подлете, и каждый раз перед этим оглушающе выли сирены. В первый раз при звуке сирены я встала из-за столика кафе и спустилась в убежище. Семь-восемь человек, собравшиеся в помещении с бетонными стенами, выглядели так, будто стоят в очереди в бакалейном магазине, и только когда послышался гул, ему ответили негромкими «ого!», будто кто-то попытался купить что-то неожиданное. Второй раз, когда зазвучала сирена, со мной была моя подруга Хана; она просто остановилась на полуслове и запрокинула лицо к небу. Вокруг нас почти все тоже не сдвинулись с места, либо потому, что верили в непроницаемость купола в небе, либо потому, что признать опасность значило признать и многое другое, что разрушило бы саму суть их жизней здесь.

Я тоже посмотрела на небо, ища знаков, но их не было – только белые борозды, которые взбивал ветер. Когда Фридман обернулся, стекла его солнцезащитных очков потемнели, и я больше не видела его глаз.

– Я двадцать пять лет преподавал литературу в университете. Но теперь всем не до литературы, – сказал он. – Вообще-то, в Израиле писатели всегда считались любителями витать в облаках, непрактичными и бесполезными, – во всяком случае, таковы были убеждения основателей, а они все еще на нас действуют, как бы далеко мы от них ни отошли. В еврейских местечках Европы знали цену какому-нибудь Башевису Зингеру. Как людям трудно ни жилось, они следили, чтобы у него были бумага и чернила. Но здесь его сочли частью проблемы. У него отобрали перо и послали в поля собирать редиску. А если он умудрялся в свободное время каким-то образом написать пару страниц и опубликовать их, то его старались наказать, обложив налогом по высочайшей возможной ставке. Так продолжается и по сей день. Идея поддерживать литературу с помощью программ и грантов, как это делают в Европе и Америке, здесь даже не рассматривается.

– Почти каждый известный мне молодой израильтянин, занятый художественным творчеством, ищет способ уехать, – сказала я. – Но писателю не сбежать от языка, в котором он рожден. Это невозможная ситуация. Правда, Израиль именно по таким и специализируется.

– К счастью, у нас нет на них монополии, – сказал Фридман, ведя меня вверх по ступеням в небольшой парк рядом с «Хилтоном». – Да и не все из нас с этим согласны, – добавил он.

– Никто из вас ни с кем не согласен. Но я не знаю, о каком конкретно несогласии сейчас речь.

Фридман внимательно глянул на меня, и мне показалось, что я заметила на его лице вспышку сомнения, хотя точно сказать было сложно, потому что я не видела его глаз. Я хотела пошутить, но в итоге, наверное, показалась ему дилетантом. Желание нравиться собеседнику или хотя бы не разочаровывать его настигло меня раньше, чем я успела приготовиться от подобного желания защититься, и я начала соображать, что же сказать, чтобы убедить его, что он во мне не ошибся, что не зря выбрал меня и возложил на меня надежды.