В сумрачном лесу - [23]

Но теперь добавилось кое-что еще. Потребность, чтобы твои родители тобой гордились, сама по себе достаточно деформирует, но когда на тебя давят еще и ожидания всего твоего народа – это уже явление другого порядка. Начиналось для меня писательство совсем не так. Лет в четырнадцать или пятнадцать я уцепилась за него как за способ организовывать себя – не просто исследовать и совершать открытия, но сознательно растить себя. Конечно, это было для меня серьезным занятием, но в то же время игрой и удовольствием. Однако с течением времени, когда мое прежде неприметное и специфичное занятие стало профессией, мои отношения с ним изменились. Уже недостаточно было видеть в нем ответ на внутреннюю потребность; понадобилось, чтобы оно вмещало в себя многие другие вещи, отвечало на другие запросы. И по мере того как писательство мое достигало успеха, то, что началось как акт свободы, стало очередными путами.

Я хотела писать то, что я хотела, не важно, насколько это кого-то оскорбляло, заставляло скучать, доставляло сложности или вызывало разочарование; и мне не нравилась та часть меня, которая хотела нравиться окружающим. Я старалась от нее избавиться и на определенном уровне добилась успеха: мой предыдущий роман заставил скучать, доставил сложности и принес разочарование впечатляющему количеству читателей. Но поскольку эта книга, как и другие до нее, была все еще безоговорочно еврейской, полна была еврейских персонажей и отзвуков двух тысячелетий еврейской истории, избавиться от гордости земляков мне не удалось. Я ее даже укрепила, как, должно быть, втайне и надеялась частью своей души. В Швеции или Японии никого особо не волновало то, что я писала, но в Израиле меня останавливали на улице. В последнюю мою поездку старуха в летней шляпе с завязками под пухлым подбородком загнала меня в угол в супермаркете. Сжав мое запястье мясистыми пальцами, она заставила меня пятиться в молочный отдел, чтобы сказать, что для нее читать мои книги было не меньшей радостью, чем плевать на могилу Гитлера (хоть у него ее и не было), и что она будет читать все, что я пишу, пока сама не окажется в могиле. Я стояла, притиснутая к витрине с кошерным йогуртом, вежливо улыбалась и благодарила ее, и наконец, вскинув мою руку, словно я победитель в тяжелом весе, и крикнув мое имя равнодушной кассирше, она ушла, но на прощание продемонстрировала потускневший зеленый номер, вытатуированный на внутренней стороне руки, словно значок тайного агента полиции.

Несколькими месяцами ранее в отеле «Царь Давид» в Иерусалиме праздновали свадьбу моего брата. Тосты за молодых провозглашали долго, а когда они наконец закончились, я поспешила в дамскую комнату. Я успела пройти полвестибюля, и тут женщина в платке преградила мне дорогу коляской. Я попыталась обойти ее, но она не давала мне пройти и, глядя мне в глаза, назвала меня по имени. Я устала и ничего не понимала, а еще я чувствовала, что вот-вот описаюсь. Но просто так уйти мне не было суждено. Резким движением женщина откинула полог коляски, внутри которой обнаружился крошечный ребенок с красным лицом. Она хрипло прошептала имя девочки – так звали героиню одной из моих книг. Малышка повернула крошечную головку, и, когда ее близорукие серые глаза скользнули по мне, одновременно видя и не видя, она вскинула руки, словно обезьянка, которая пытается ухватиться за ветку и не может, и душераздирающе завопила. Я посмотрела на опухшее лицо матери и увидела, что в глазах у нее вскипают слезы. «Это все благодаря вам», – прошептала она.

Но хуже всего было в прошлом году, когда я приехала на Международный писательский фестиваль в Иерусалиме. Меня повезли на особую экскурсию в «Яд ва-Шем», а потом отделили от других (не еврейских) писателей – участников фестиваля и отвели в служебные помещения музея. Там, под написанным маслом мрачным портретом Валленберга, таким темным, будто его вытащили из горящего дома, мне вручили копии документов, относящихся к моим убитым прабабушке и прадедушке, и пакет из сувенирного магазина музея.

– Ну же, откройте, – подбодрила меня директор, сунув пакет мне в руки.

– Я потом открою, – сказала я осторожно.

– Открывайте сейчас, – скомандовала она, обнажив полный рот зубов. Надо мной, жадно наблюдая, нависли трое или четверо сотрудников. Я открыла пакет, заглянула, потом снова закрыла, но директор выхватила у меня пакет, покопалась в нем и вытащила чистый блокнот, выпущенный в память о шестьдесят пятой годовщине освобождения узников концлагеря Освенцим. Чтобы сделать посыл еще яснее, оставалось разве что напечатать на форзацах фотографии гор обуви, оставшейся от мертвых детей. Дома, в Нью-Йорке, я выкинула блокнот в помойку, но через час, терзаясь чувством вины, снова достала. Я села за стол, лихорадочно пытаясь написать на первой странице хоть что-нибудь, чтобы лишить блокнот силы, но, посидев так пятнадцать минут, сумела выдавить из себя только список дел: 1) позвонить водопроводчику; 2) прием у гинеколога; 3) зубная паста без фтора. Потом я закрыла блокнот и закопала его в глубине ящика стола.

– Ну так что? Вы пишете новый роман? – тем временем спросил меня Фридман.