В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [3]

А теперь все искали уединения и выглядели много глупей тихони-Витьки из первого отряда. Глупей и трусливей.

Теперь рушилось веселое и ясное приятельство с мальчишками из своего и параллельных классов. Досадно… И нельзя же, в самом деле, перестать здороваться со всеми школьными друзьями! А дело к тому шло. Они, как нарочно, влюблялись и влюблялись. Люська уже даже привыкла. Это уже становилось неинтересно.

Дольше всех крепился Ига Карасев, Игорь Карась, просто Карась. Но и он, перед самыми экзаменами на аттестат, не выдержал — положил ей в портфель толстую тетрадь и просяще шепнул: «Дома посмотришь, сейчас не надо». С Игорем они пять лет сидели на одной парте. Не мудрено, что и он… Все-таки от Игоря она этого не ожидала. Так скоро, по крайней мере. И так глупо.

Тетрадь оказалась дневников, наполненным уже знакомым рифмованным бредом о ее чарующих глазах, и «смелых бантиках в острых косичках», и розовой блузке, «от которой алый отсвет на прекрасное лицо».

На каждой странице, кусая от расстройства губы, Люся написала красным карандашом: «Дурак». Утвердительно, с точкой. Или — «Дурак?» Вопросительно, словно была еще надежда. На последней странице она коротко пояснила: «Игорь, это тупо, пойми. Сожги ты эти пышные вирши, честно — я никому не скажу о них. Ведь все было так хорошо и понятно… Ты же умный парень, ну сознайся, что ты неостроумно пошутил. Люська».

Потом Люся подумала и приписала, постскриптум: «А в стихах, даже самодельных, даже если в шутку, должен быть хоть какой-то уровень. Иначе — просто стыдно за автора».

От Игоревой тетради Люське стало грустно, просто грустно. Любовь еще не постучалась в ее сердце.

Карасев пересел на другую парту и упорно прятал от Люси глаза.

Так была погублена самая безоблачная и стойкая ребячья дружба. Дураком себя признать Игорь отказался категорически.

А в восемнадцать… Люся влюбилась. В оперного артиста итальянской школы. В ее сердце постучался его волшебный голос…

Конечно, это была скорее любовь к искусству. Конечно, Люся никому не поверяла своей тайны…

Полгода спустя она впервые увидела своего кумира. Увидела из партера концертного зала, втрое переплатив за билет у входа.

Увидела — и похолодела, и замерла. А потом до неприличия громко расхохоталась: толстый плешивый певец напоминал старое плюшевое кресло. Хорошо еще, что ее смех, которого она не могла сдержать, совпал с очередными бурными аплодисментами. На Люсю начали оборачиваться, и она, все еще фыркая, быстренько пробралась к выходу. «Невежливо, девушка, фу, до чего невежливо, — успела сообщить ей какая-то грымза-меломанка. — Невежливо, и ничего смешного». «Ах, ради бога, это я над собой», — светски сказала Люся и ушла с концерта. Как-то сразу отпала необходимость слушать прекрасный итальянский голос.

Она ходила по улицам часа три и думала о себе и старых друзьях, и с сожалением поняла, что зря переставала здороваться, зря высмеивала их, зря публично предавала анафеме. Можно было просто не заметить, обратить все в шутку, не доводя до сведения широкой публики. Ведь, если по совести, ей всегда было как-то не по себе, если сосед по парте, Ига Карасев, почему-либо не приходил в школу: болел или опаздывал. Люся сидела одна, и школьная парта представлялась ей весами, на одной стороне которых она, а на другой — никого, и она бессмысленно перевешивает свою чашку… В таком, потерянном, равновесии Люся находилась до тех пор, пока Игорь не занимал своего места. Люся делала равнодушное лицо: «Где плавал, Карась?» «Купался в гриппе», — отвечал Игорь или что-нибудь в этом роде. В разговорном жанре Карась всегда был на уровне задач. И все-таки, когда Игорь сунул ей в портфель свою дурацкую тетрадь, она обошлась с ним почти так же, как с другими воздыхателями. Отчасти — из растерянности, отчасти — из действительной чепухи, которую Игорь нес на многих страницах. Игорю явно изменило чувство юмора. Но, может быть, это и есть главная примета настоящей влюбленности? Тогда ей, Люське, изменило чувство такта. Но теперь — что поделаешь… Люся снова вспомнила о концерте, с которого сбежала, и снова расхохоталась: это ж надо уметь — влюбиться в плюшевое кресло. Прохожие оглядывались на нее.

Три года спустя в Одессе, на Приморском бульваре, Люся отмечала свою победу на четыреста метров брассом. То был банкет на двоих; за столом с Люсей сидела подруга по команде, пришедшая к финишу секундой позже. С одесских небес жарило отчаянное черноморское солнце. Девушки-северянки наслаждались тенью и мороженым. В высоких тонконогих вазочках, оседая и теряя форму, таял разноцветный пломбир, третий или четвертый по счету. В это же время на строгом Люсином лице замораживалось и каменело выражение крайнего равнодушия. Ледяным равнодушием Люся защищалась от упорного взгляда из-за соседнего столика. Туда Люся взглянула только мельком — и уловила лишь новенькую морскую фуражку, немигающие прищуренные глаза и прямые негодяйские усики, какие носят интеллигентные киногангстеры. Больше она не смотрела в ту сторону, незачем, все и так ясно.

Подруга было зашептала: «А он ничего, ты зря…» Но Люся только дернула плечом и поспешила расплатиться. С нее хватит.