В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [2]

Разговоры так и кончались ничем. Люсе, как и многим из нас в молодости, присуще было некоторое бессердечие по отношению к своим родителям. И только однажды она поколебалась в своей уверенности, в своей будущей приверженности Заполярью и рогатым оленям, о которых имела пока очень отдаленное представление. Мама, вместо обычных слез, просто вздохнула и сказала:

— Ах, Люська, долго ли мне осталось носить эти замшевые перчатки…

Люся тогда впервые серьезно расстроилась, потому что вдруг старая истина «все мы смертны» повернулась к Люсе и открылась ей, лично.

Но все-таки Люся осталась верна себе, поступила в институт, училась, готовилась стать ветеринаром-оленеводом, хотя мама и подумывала про себя — пройдет год-два, дочка опомнится, и перейдет в университет, и окончит его, и останется в Ленинграде, и не надо от дочки из Заполярья никакой замши, тем более что Клара в соседней «Галантерее» полна сил и здоровья и держится за свое галантерейное место зубами и ногтями.

Прошел год, прошел второй, а Люся все не переходила в университет, и все меньше оставалось надежды видеть дочку около себя… Что поделаешь, в молодости так быстро проходит горечь открытия старых истин…

В шестнадцать лет Люся почувствовала определенную тревогу, причиняемую ей собственной внешностью: она ощутила себя, вдруг, стройной, спортивной, большеглазой. Люся шла по улице, независимая, как и прежде, и вдруг ловила на себе чей-нибудь упорный взгляд. Она никогда не оборачивалась на взгляды — еще не хватало! — но знала, если смотрит женщина или девушка — то это ординарная зависть: на Люсе кофточка от Клары, или туфли от Клары, или шарф от Клары, вся эта галантерея неизменно привлекает дамское внимание. Люся презрительно поводила плечом, она никогда не понимала тряпичной зависти; если бы не мамины заботы, Люся всю жизнь бы ходила в тренировочном костюме и не чувствовала бы себя хуже. Если она ловила на себе мужской взгляд — ей становилось как-то не по себе. Шарфики-кофточки имели тут третьестепенное значение. Некоторые встреченные ею парни, совсем незнакомые, замедляли шаги, оглядывались, а иногда даже шли за ней. Самые настырные подходили, предлагали познакомиться, каждый по-своему глупо. Она не отвечала обычно, просто дергала плечом и шла дальше. Иногда отвечала. В обоих случаях парни тотчас отставали.

Но это еще бы полбеды. Хуже оказалось со школьными друзьями. Некоторые из них как-то неприлично взрослели: девчонки шептались черт те о чем, что и вслух-то произнести стыдно, мальчишки напоказ не брились или, напротив, чересчур громко обсуждали преимущество плавающих ножей перед обычной бритвой. Но и это бы еще ладно — если бы парни, свои же мальчишки, как-то странно не изменяли свое отношение к Люсе. Один вдруг остановит на ней упорный, почти враждебный взгляд, будто Люся ему бог весть когда задолжала сумму и не отдает. Другой — трепло ведь несчастное — станет вдруг грустным и молчаливым, слова из него не вытащишь, словно у него все родственники сразу померли. Третий, умница и человек, при Люсе открывал рот для того только, чтобы произнести какую-нибудь отчаянную чепуху. И каждый, так или иначе, начинал добиваться уединения с Люсей, а когда уединение удавалось, совершенно не представлял, для чего он все это затеял, и смотрел на Люсю глазами страдающей собаки, которая все-все понимает, только сказать не умеет.

С двумя школьными товарищами дружба закончилась после первой же их попытки к такому молчаливому уединению. Но вскоре следующий, третий, приятель грустно вложил ей в руку узкий конверт, наполненный рифмованным отчаянием. Пришлось и с этим перестать здороваться.

Люся принадлежала к тем девочкам, которые с детских лет не очень верят в искренность женской дружбы и вступают в приятельские отношения только с мальчишками. На каком-то этапе отрочества Люся даже числилась заводилой, и мальчишки охотно ей подчинялись. Тем более что задирать ее было опасно — Люська любому могла дать сдачи, вполне на равных, рука у нее была тяжелая — разряды сказывались…

Конечно же, отношения с друзьями портила Люськина внешность. Иногда, под настроение, Люся с холодной самокритичностью рассматривала себя в зеркале. Конечно, она не кинозвезда, нет, конечно. Лоб шелушится от хлорированной воды бассейна, и нос — м-да, отнюдь не римских очертаний… Но все же уродом ее не назовешь, совсем нет, и лоб, и глаза, и ресницы, иное — все это, как бы сказать помягче, — все это гармонирует… Вполне. У этой девушки хорошее русское лицо, как выразился один спортивный комментатор.

А что? Вполне русское, можно сказать, и хорошее, даже с намеками на породу, хотя трудно сказать, в чем именно она заключается…

Однажды, еще в пионерлагере, Люська подбила мальчишек совершить налет на соседские яблоки. Разбойное нападение готовилось в глубокой тайне, а начало операции было назначено на три ночи. Но, когда в два сорок пять бесшумно распахнулись окна спален первого отряда, ребят встретил дружный заслон вожатых и воспитателей. Пришлось сыграть отбой. Начали громким шепотом обсуждать — кто же предал. Перебрали всех и виноватого нашли. Языком трепанул флегматичный Витька-тихоня. Неосторожно выдал общую тайну. И сразу же, не дожидаясь рассвета, Люська вызвала Витьку из палаты и отвесила ему плюху. Чтоб не трепался. Отвесила и воинственно спросила: «Еще? или хватит?» Витька поднял на Люську виноватые глаза и сказал: «Еще». Люська растерялась. «Тебе можно, — сказал тихоня-Витька, — бей меня сколько хочешь, мне приятно, если ты». Вокруг стояли ребята, они сначала тоже хотели добавить Витьке, а тут — тоже растерялись. Это было первое признание в любви, такое неожиданное, такое смелое и так не к месту — Люська долго потом вспоминала Витьку-тихоню…