В старых ракитах - [5]

— Что это значит? — спросил он, — Почему нет?

— Потому, что она колхозница, — опять стараясь говорить спокойно, стал объяснять Василий.

— Так что же? Сейчас, по-моему, все с паспортами, колхозники тоже, возразил невзрачный служащий, подозрительно поглядывая на Василия.

— А у нее нет паспорта, — теперь Василий почти не дышал, стараясь осадить поднимавшуюся изнутри мутную, душную волну. — Сначала не давали, затем старая стала, не нужно было — и не взяла. Вот приехала из деревни, заболела, и всё — шестьдесят шесть лет, на тот свет и без паспорта принимают. Теперь понятно?

— На тот свет-пожалуй, а вот на кладбище — трудновато… Из какой местности?

— Из соседней, Котельский район. Поселок такой есть, Вырубки.

— Вот теперь начинает проясняться, — сказал невзрачный служащий. Теперь идите и принесите бумажку из домоуправления, что ваша мамаша с вами проживала последнее время, а затем нужна справка от врача…

Тут что-то случилось с Василием, он еще видел, как невзрачный служащий со вкусом и со значением говорил, уставив кончик острого розового носика в его сторону, но он уже ничего не слышал и не понимал, жалкий крик, почти визг ударил его сначала по глазам и только потом отчаянно прорвался в уши, и тут Василий сообразил, что держит невзрачного служащего, выдернув его из-за стола, как тряпичную, лишенную веса куклу, где-то перед собой и тот болтает в воздухе короткими ногами и все старается достать носком поношенного ботинка до полу. Еще Василий увидел, что испуганная женщина за соседним столом, бросив красить губы, в панике косится в его сторону и отчаянно вертит диск телефона.

Тогда Василий отпустил невзрачного служащего. Тот обессиленно привалился спиной к столу, слепо нащупывая его край вздрагивающими руками, теперь глаза у него были трусливо-заискивающими.

— А ну, кончай! — приказал Василий женщине, и та тотчас с треском швырнула трубку телефона и неестественно прямо застыла на своем стуле, с надеждой бросая взгляды в сторону двери, в широкие окна рвалось утреннее мартовское солнце, стекла почти с розовым шелестом весело пламенели, и Василию стало совсем плохо.

— Эх, вы, — сказал Василий с какой-то светлой тоской, стыдясь всего — и себя, и этих перепуганно глядящих на него людей. — Она с десяти годов работала, ей шестьдесят шесть лет, и никто с нее паспорт не спрашивал. А похоронить ее по-людски, значит, нельзя… Что ж, похороним по-своему… Эх, вы…

Что-то в голосе и в глазах Василия ошеломило женщину, она заморгала усиленно, отвела глаза, сам невзрачный служащий тоже стал неловко косить в сторону, затем громко засопел.

— Да вы, гражданин, не волнуйтесь, — неожиданно сказал он. — Ну что вы так из себя выходите? С непривычки туго, да ведь каждый день умирают, и всех хороним. Похороним и вашу мамашу… Знаете, — внезапно обрадовался он, — давайте ваш адрес, я это сейчас по телефону… давайте, вам только нужно будет по двум-трем адресам подскочить.

— Ой, молодец вы какой, Павел Никодимович, — обрадовалась и женщина за соседним столиком. — Вот видите, — обратилась она теперь непосредственно к Василию, — с нами тоже по-человечески-то надо. А то каждый на горло да за горло, а мы тоже люди. Что же вы, называйте адрес-то.

— Не надо, — гордо и отреченно сказал Василий. — Ладно, обойдемся. Вы уж тут не обижайтесь. Бывает… горячка…

— Гражданин! Гражданин! — попытался остановить его невзрачный служащий, ставший теперь симпатичным человеком лет сорока с голубоватыми блестящими глазами, но Василий от того, что в одну эту минуту произошло в нем и что наполнило ему душу, не мог больше выговорить ни слова, лишь махнул от двери рукой и торопливо бросился в коридор, едва не сбив какую-то старушку в черной накидке, старушка неодобрительно пожевала вслед ему сморщенными губами, а он уже был на улице и жадно глотал свежий, с утренним морозцем воздух. Теперь он действовал определенно и почти безошибочно, и все, что он хотел, просил или требовал, тут же исполнялось, он зашел на работу, свободно, словно так надо, прошел к директору, и тот тут же выделил ему на два дня крытую автомашину и сто рублей из какого-то своего фонда. Василий стал было благодарить, но директор замахал на него гигантской авторучкой, которой подписывал бумаги. Таких авторучек, чуть ли не в метр и поменьше, было на столе директора десятка два, это было его слабостью.

— Хватит, хватит, Крайнев! Все помирать будем. Ты, кажется, со Степаном Дорофеевым дружен? Ну, вот пусть он и отвезет, — распорядился директор в ответ на утвердительный кивок Василия. — А Петрицкому я сейчас брякну, они там тебе с остальным помогут, гроб там, венки… Эх, эх, эх, Василий Герасимович. Ну что ж, ну что ж, дело такое.

Иди, иди, иди, — заторопился он, пресекая очередную и неловкую попытку Василия хоть как-нибудь поблагодарить отзывчивого человека. Еще сто пятьдесят рублей Василий получил в кассе взаимопомощи, триста двадцать-все, что у него было, — снял со сберегательной книжки, и уже часа в два крытая автомашина с закрепленным, чтобы не ерзал в кузове, гробом и с двумя ящиками водки для поминок, тоже плотно упакованными и закрепленными, выползла, разбрызгивая воду из многочисленных после полудня мартовских луж, а кое-где, в затененных местах, с хрустом продавливая звонкий весенний ледок, попетляла, поколесила на запутанных развилках в предместье, возле металлургического комбината, и, вырвавшись на открытую дорогу Орел — Киев, пошла наматывать на колеса скорые для нынешнего века версты.