В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту - [83]

Были назначены процедуры, призванные улучшить ламинарное течение воздуха через мои дыхательные пути, которые сузились из-за отека. Я закрыла глаза, чтобы не видеть, как полная комната людей выглядит такой же паникующей, какой я себя чувствовала. Я попыталась успокоить собственное дыхание и сосредоточиться, чтобы заглушить пугающие мысли. Отстранившись от царившей вокруг меня возбужденной энергии, я смогла осознанно переключиться на внутреннюю тишину. Я научилась этому упражнению на занятиях йогой и призывала своих пациентов его попробовать. Я целенаправленно замедляла собственное дыхание, растягивая вдохи и выдохи, чтобы сигнализировать своему организму, что он может расслабиться. Я отключала систему «тревожной сигнализации» своего организма с помощью замедленного дыхания, подразумевающего состояние покоя, задолго до того, как мне удавалось обрести его на самом деле. Собирала вокруг себе ощущения тишины и умиротворения, втягивая его на вдохе, а на выдохе отгоняла прочь от себя исступленную энергию. Я напоминала себе, что способствовать этому ощущению было особенно необходимо, когда это казалось наименее возможным. Даже посреди разрушительного урагана в самом его центре царит покой и умиротворение. Я вспомнила, как почувствовала однажды в операционной полное спокойствие, когда мое тело освободилось. Спокойствие, которое одновременно и рассеивалось, и расширялось, оставаясь при этом нетронутым и цельным, прямо как дыхание. Долгие минуты тянулись, в то время как я постепенно отключалась ото всего, что происходило вокруг меня.

Я открыла глаза и улыбнулась. Я увидела витающий в комнате страх и решила поделиться обретенным спокойствием. Я сказала обрывками фраз: «Что ж, хорошие новости в том… мне кажется… что я испытала на себе… теперь… все виды… шока: геморрагический… кардиогенный… септический и… анафилактический шок… С меня хватит».

Моя шутка разрядила висящее в палате напряжение, и я увидела, как врачи вздохнули с облегчением. Они поснимали маски, и я поняла, как сильно их напугала. Их друг и коллега задыхался прямо на их глазах, и они пытались понять, что и когда следует предпринять, чтобы спасти мне жизнь. Я прекрасно осознавала, под каким они были стрессом, и понимала, что он усиливался отсутствием какого-либо систематического подхода или даже просто подходящих слов для снятия стресса и выработки психологической устойчивости. Будущих врачей никто не учит, как создавать условия, в которых они бы чувствовали себя в полной безопасности, особенный участок безмятежности посреди бури.

«Есть еще нейрогенный, – пошутил один мой друг, подмигнув мне. – Так что сдаваться рано».

Я покачала головой, недоумевая, к какому черному юмору мы порой прибегаем, чтобы справиться с тяжелыми временами. Я подумала про резидента-трансплантолога, который пошутил насчет того, что для меня нужно будет где-то раздобыть новую печень. Я подумала про другого врача, который улыбнулся, когда заходил, чтобы меня осмотреть, и сказал: «Ты ведь тут не собираешься у меня умереть, не так ли?»

Я задумалась о том, не являлась ли каждая врачебная попытка пошутить косвенным индикатором страха, не пытались ли мы выстрелить шуткой, словно стрелой, по всплывшему призраку прошлого, не признавали ли мы тем самым своей уязвимости.

После того как медики отмели все остальные возможности для внешнего проявления своих эмоций, не остался ли юмор единственной доступной для нас отдушиной? Не ниспровергли ли мы свои чувства – вместо того чтобы их прочувствовать по-настоящему – в короткие и лаконичные остроты, отражающие наше эмоциональное состояние? Я стала переживать, что если мы были не в состоянии распознавать и правильно реагировать на свои собственные эмоции, то как вообще мы можем рассчитывать на то, чтобы помогать другим ориентироваться посреди непростого эмоционального моря болезней и излечения?

Я надеялась, что юмор был лишь промежуточной остановкой, а не пунктом назначения. Что он служил лишь своеобразной закладкой, отмечавшей страницу, которую можно открыть, чтобы изучить наши эмоции. Что это была развилка, от которой вели во все стороны тропинки, приводящие в итоге к преображению и примирению с ограниченностью наших собственных возможностей.

«Кажется, ваше дыхание стабилизируется, – заверил меня резидент интенсивной терапии. – И отек вроде как проходит. Лекарства действуют. Я хотел, чтобы вы знали: я никуда не денусь. Буду рядом на протяжении всей ночи. Мы не оставим вас одну, пока вы не сможете дышать. Вы в безопасности».

Он был из нового поколения врачей, которых специально обучали эмпатии, учили распознавать чужие эмоции и говорить о них. Я сделала глубокий вдох с целью проверить, прав ли он в своих наблюдениях. Прилив и правда отступал. Хотя я и понимала, что угроза миновала не полностью, сказанные им слова по поводу моей ситуации успокоили меня. Они говорили о том, что он оценил мой страх, смог мне посочувствовать и понимал, что я испытываю потребность чувствовать себя в безопасности.

Что меня сразу же поразило, так это чувство доверия, которое обычно приходится завоевывать тяжким трудом, воцарившееся в этой палате интенсивной терапии после его слов. Я подумала, что в этих словах было больше фактического врачевания, чем во всех остальных действиях медперсонала за последние сутки, вместе взятых.