В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту - [82]

«Ой, я не знаю, какую именно комбинацию они использовали в последний раз, однако все прошло хорошо, – сказала я. – Я точно знаю, что мне дали немного стероидов, чтобы помочь справиться с тошнотой, но больше я ничего не помню».

«Хорошо, мы сделаем тогда то же самое и на этот раз! Я не хочу, чтобы вы переживали, все будет в порядке!» – заверил он меня.

Я очнулась после анестезии – мне снилось, как я тону. Вода была тяжелой, чуть ли не свинцовой, и я ничего сквозь нее не видела, хотя мои глаза и были открыты. Меня окружало мутное, не пропускающее солнечного цвета море цвета берлинской лазури. Рисуя, я никогда не изображала воду из собственных снов прозрачной. Уверена, что другие считали, будто я, будучи в этом деле новичком, лучше просто нарисовать не в состоянии. Темную воду на моих рисунках гораздо проще было объяснить отсутствием у меня мастерства, хотя на самом деле это были мои воспоминания в своем первозданном виде, перенесенные на холст. Даже когда я очнулся, дышать оказалось невыносимо тяжело, словно мои воздушные пути и легкие вобрали в себя ту самую свинцовую воду из моих кошмаров.

«Я не могу дышать», – сообщила я медсестре-анестезисту, стоявшей рядом со мной.

Она посмотрела на меня и предположила: «Возможно, у вас просто заложило нос из-за того, что вы так долго лежали лицом вниз. Может быть, назальный спрей поможет?»

Я отчетливо понимала, что она ошибается, однако не знала, как ее в этом убедить. У меня уже закладывало нос, и мои нынешние затруднения с дыханием не шли абсолютно ни в какое сравнение с этим незначительным неудобством. Я попыталась стряхнуть с себя пелену вызванного анестезией сна, чтобы лучше соображать и более ясно выражать свои мысли. Мне казалось, что моя отстраненная усталость явно не шла мне на пользу. Я изучила прикрепленное ко мне мониторинговое оборудование: уровень кислорода был в норме, пульс был слегка учащенным, однако в остальном никаких явных проблем не наблюдалось.

Медсестра вместе с анестезиологом прослушали мои легкие, расположившись с разных сторон от меня, и покачали головами. Он сказал мне: «Что ж, судя по звуку, легкие чистые, да и жизненные показатели в норме. Мы отправим вас обратно в интенсивную терапию, и готов поспорить, вскоре вам станет лучше. – Я услышала, как на выходе он сказал медсестре: – Мы дали ей в точности то же самое, что и в прошлый раз, так что я не понимаю, как реакция может отличаться».

До меня дошло, что ему могло показаться, будто я обвиняю его в своем затрудненном дыхании, а чувствуя, что его обвиняют, он мог занять оборонительную позицию. Такова была его естественная реакция на предположение о том, что я каким-то образом обвиняю его в испытываемой мной проблеме. Я никоим образом не имела в виду, что виню его или принятые им решения в том, как себя чувствую. Я понятия не имела, что говорить или делать дальше.

Когда я оказалась в лифте, который вез меня обратно в интенсивную терапию, у меня начался зуд, и я почувствовала, как мои губы раздуваются с каждой секундой, словно пластический хирург сделал мне в них инъекцию коллагеном.

Я показала на лицо – шевелить языком становилось все труднее. «Губы опухли?» – спросила я Рэнди.

«Да, они выглядят огромными. Неужели это из-за той трубки, что тебе вставляли в рот?» – спросил он.

«Хотелось бы», – ответила я дрожащим и слабым голосом. У меня была полномасштабная анафилактическая реакция на один из антибиотиков, которые были мне введены во время операции. По мере того, как мое состояние ухудшалось, мое недовольство росло.

Мне показалось, что было бы совершенной глупостью и полным разочарованием после всего того, через что мне пришлось пройти, умереть от аллергической реакции в лифте. Конечно, если я что-то и доказала за последние пять лет, так это то, что меня было не так-то просто убить.

Я поняла, что мы упустили нужный момент, когда моей аллергической реакцией могли бы заняться в послеоперационном отделении. Каким-то образом недопонимание и оборонительная позиция не дали им трезво оценить ситуацию, в результате чего у меня началась аллергическая реакция вдали от всех, кто мог бы мне помочь.

Санитар, поняв, что со мной что-то не так, стремительно покатил меня через ведущие к отделению интенсивной терапии длинные коридоры, где меня уже ждали врачи и другой медперсонал. Как только они увидели мое распухшее лицо и затрудненное дыхание, то тут же вызвали дежурного врача-отоларинголога, чтобы та осмотрела мои дыхательные пути с помощью оптоволоконного эндоскопа, вставленного через правую ноздрю. Странно, что когда ты и без того не можешь дышать, приходится еще и терпеть, как кто-то вставляет тебе через ноздрю видеокамеру, тем самым еще сильнее блокируя воздушные пути. К счастью, она справилась очень быстро.

«Да, есть отек. Определенно аллергическая реакция, – заключила она. – Бенадрил, стероиды и зантак, – рекомендовала она. – И перестаньте ей давать антибиотик, вызвавший аллергию», – добавила она, сказав на всякий случай очевидное.

Прибежал фармацевт, чтобы попытаться определить проблемный антибиотик, построив на графике временную зависимость между введением различных препаратов и моей реакцией. Мне давали целых три различных антибиотика с целью убить широкий спектр микроорганизмов, которые могли меня атаковать, из-за чего выявить нужный было особенно проблематично. Было жизненно важно, чтобы мы определили, какой именно препарат был виновником происходящего, так как я по-прежнему нуждалась в антибиотиках для борьбы с сепсисом. Они предложили наиболее вероятный вариант, предупредив, что наверняка определить невозможно, так что мое состояние будет тщательно отслеживаться по мере введения других лекарств.