В пучине тьмы [фрагмент] - [2]

Борофеев кивнул своим людям. Они подошли к нему.

— А то сволочь этот Пасербяк, — заскрежетал зубами командир. — Должны быть девушки невинные и одни, а тут мужик какой-то есть. И дети тоже…

— Но пьяный, — прошептал Кекильбаев с глуповатой усмешкой. — Получит в морду и пусть себе посмотрит, как его дети трахаются.

Лицо Борофеева выражало разочарование. Не отразилось, однако, на нем малейшее колебание.

Ворвались в дом, как обычно — с грохотом бутылок о дверь и с ревом «Aufstehen!». Они знали, что ничто так не пугает людей, которые пережили немецкую оккупацию, как крик на языке бывших угнетателей. Те, кто вышли живыми в немецких концентрационных лагерях, испытывали даже какого-то паралич, когда слышали громкий приказ на языке Гете.

На двоих взрослых жителей небольшой квартиры этот крик, однако, не очень подействовал. Сидевшая за столом толстая женщина и рыжеволосый мужчина улыбались застенчиво и дружелюбно — как будто их друзья какие-то посетили. Только дети влезли с плачем под стол, откуда вглядывались с недоверием в прибывших. Кекильбаев скучился и засунул свою голову под столешницу. Дети, увидев его, разразились слезами.

— Мы шутили только, шутили значит, — сказал Борофеев на польском языке. — Мы в гости пришли. Давай, красавица, водку и закуску. А ты, Бахтияр, собака мая, — ударил своего помощника ладонью в затылок. — Не пугай детей, казахская морда!

Глаза Кекильбаева исчезли под монгольской складкой, когда достиг них мощный взрыв смеха. Женщина, названная «красавицей», начала суетиться возле кухни, делая вид, что что-то ищет.

Она покачивалась при этом от водки и опиралась о стол, а ее грязная юбка натягивалась на жирных бедрах на радость и даже волнение Кекильбаева. Не особо заслуживала термина, которым ее одарил Борофеев. Была жирная, коротконогая, а источаемый ею запах аж сгущал воздух. Из многочисленных родинок, которыми усыпаны были ее квадратное лицо и прыщавые плечи, торчали жесткие волоски.

Третий солдат, ефрейтор Колдашов, подошел и прошептал командиру:

— Это какая-то грязная свинья… Обманул нас Пасербяк! Должны были быть два… А где вторая?

Борофеев чувствовал, что водка усиливает в нем ярость. Он приблизился к женщине и схватил ее за пояс юбки. Треснул материал. Женщина вырвалась и повернулась. В ее руках был кухонный нож.

Рыжий смотрел на эту сцену широко раскрытыми глазами. Оказалось, что ствол ТТшки, прижатый к его голове Колдашовым, нажимает ему на висок с такой силой, что глаза вылезают из орбит.

Дети плакали, хотя Кекильбаев пытался их подбодрить — сидел на полу, вращал глазами, вываливал язык и подбрасывал свою баранью шапку. Эффект был противоположным желаемому. Борофеев достал пистолет и, целясь в женщину, медленно расстегнул брюки.

— Ты грязная свинья, — сказал он медленно. — В кипятке меня не искупаешь. Поэтому в морду бери!

Женщина отложила нож на кухонный противень. Открыла рот, показывая многочисленные дыры между зубами.

— Там, там! — вскрикнула вдруг, указывая пальцем на окно. — В том доме! Там девушка, красавица как малина!

Борофеев с трудом застегнул брюки. Он подошел к окну и выглянул. Небольшой дом во дворе был совсем темный.

— Скажи, друг, — обратился он к мужчине. — Там тоже Жабицкая, 39?

— Да, — в ужасе пробормотал рыжий. — Там живут две… Мать с дочерью…

Старшина пнул слегка казаха, который сразу же поднялся с пола.

— Следи тут, Бахтияр, — отдал сухой приказ. — А мы с Сашкой пойдем, посмотрим…

— Они могут быть в погребе! — поведала она на дорожку пьяная женщина.

Борофеев и Колдашов выбежали на двор и зигзагами подошли к небольшому дому. Двери не хотели уступать под их сапогами. Раскрыли окно и влезли на стоящий рядом с ним стол с керосиновой лампой. Их грязные подошвы затоптали школьные тетради. Зажгли лампу. В маленькой избе была большая печка, стол, два стула и две кровати. Борофеев осмотрел пол в поисках люка в погреб.

Нашел его Колдашов, подняв половик, проходящий по диагонали помещения.

Борофеев дал ему знак рукой, чтобы не открывал. Сам начал ходить взад и вперед по небольшой комнате. Это длилось, может быть, пять минут. Его ботинки сильно ударяли в доски пола.

Если действительно кто-то под ним был, то должен был в этот момент уже дрожать со страха. Она мягкая, а на самом деле мягкая, поправил себя мысленно, мягкая и влажная. Одним движением он поднял крышку и втянул в ноздри картофельную вонь погреба. Из тьмы донесся до него быстрый астматический вздох, а потом тихие рыдания. Уже не надо беспокоиться, что кто-то заготовил мне неприятный сюрприз, когда он спустится по лестнице.

Он не боялся коварного выстрела в темноте или свиста ножа. Несмотря на все это, осторожно поставил керосиновую лампу в отверстие погреба. Он увидел их через некоторое время. Скорчившихся в углу. Когда скатился там пьяный по прочной лестнице, женщины начали громко плакать.

Он стоял перед ними, протянул лампу Колдашову и во второй раз за последние четверть часа расстегнул брюки. Сорвал с себя кальсоны. Он позволил им опуститься на колени.

— Разденешься сама, или я тебя раздену? — сказал почти безупречной польским языком молодой девушке, которая голову втискивала между коленями. Через некоторое время раздвинули эти колени и выволокли ее наверх. Вытащили из подвала лестницу. Колдашов своими коленями сжимал виски девушки, а ее руки прижимал к полу.