Нью-Йорк, воскресенье 20 ноября 1960, десять вечера
Чернокожий таксист Джеймс Майнорс добавил скорости дворникам. Две руки жадно соскребали с лобового стекла снежинки. Дворники были своеобразным метрономом, который подчеркивал ритм бигбитовой (направление танцевальной электронной музыки, основанное на ритмах брейк-бита) песни Чака Берри «Maybellene», звучащей из радио. Руки Майнора танцевали на руле, беззаботно подбрасывали и прижимали рычаг коробки передач, с хлопаньем опускались на колени и бедра. На мрачного пассажира такси песня не произвела ни малейшего впечатления. Он прижимался щекой к холодному стеклу и крутился во все стороны, держа в руке газету, чтобы не пропустить ни одного яркого пятна, падающего из встреченных фонарей и витрин. Когда Майнорс установил регулятор громкости на максимум, пассажир переместился на середину сиденья. Взгляды обоих мужчин встретились в центральном зеркале.
— Сделайте тише, и хватит прыгать за рулем, — клиент говорил с сильным немецким акцентом. Его мрачное лицо, затененное краями старомодной шляпы, приняло злое выражение. — Мы не в Африке, на плантации бананов.
— Гребаный расист, — слова Майнорса были полностью заглушены веселым припевом; он выключил радио и въехал в переулок, где стояли двухэтажные псевдовикторианские домики. Тут было мало света. Пассажир аккуратно сложил газету и спрятал ее во внутренний карман плаща.
— Там, на углу, — пробормотал он, пытаясь пронзить взглядом грязную пелену снега с дождем. Автомобиль остановился в указанном месте. Пассажир буркнул что-то с недовольством, открыл дверь и утонул ботинками в грязной жиже. Открыл зонт и, тяжело сопя, подошел к окну водителя.
— Пожалуйста, подождите.
Майнорс в ответ потер большим об указательный палец и немного опустил стекло. Пассажир достал из бумажника банкноту и сунул ее в руку водителя. Из-за стекла донесся его веселый голос искаженный каким-то странным акцентом:
— Обратно пойдешь пешком, старый гитлеровец.
Такси потанцевало на скользкой проезжей части и уехало, презрительно подбрасывая зад в контролируемых скольжениях. Водитель опустил стекло — Чак Берри запел полным голосом в тихом переулке.
Мужчина медленно поднялся по ступенькам на небольшое крыльцо, отряхнул облепленные ботинки и нажал кнопку звонка. Ему открыли почти сразу. В дверях стоял молодой ксендз в толстых роговых очках. Он носил прическу а-ля Чак Берри.
— Господин Герберт Анвальдт? — ксендз священник.
— Добрый вечер. Это я, — Анвальдт испытал раздражение, провожая глазами поворачивающееся за угол такси. — Как я теперь вернусь домой?
— Ксендз Тони Купайуоло из прихода святого Станислава, — представился Чак Берри. — Это я с вами говорил по телефону. Прошу, проходите.
Знакомый щелчок замка, знакомый, заполненный книгами салон и лампа с зеленым абажуром. Не хватало только знакомого запаха сигар и знакомого хозяина этого дома. Вот вместо него смущенный ксендз Купайуоло повесил возле входной двери промокший плащ и шляпу Анвальдта, неуклюже стряхивая с зонтика липкую мокроту снега. Вместо запаха кубинских сигар ноздри Анвальдта затянули острая вонь медикаментов, печальный смрад клоаки, пронизывающий запах смерти.
— Ваш друг умирает, — заявил ксендз.
Анвальдт почуял мощный глоток никотинового дыма. Из спальни наверху вышла молодая медсестра. С видимым отвращением она держала в руках эмалированные емкости, заполненные только что больным. Она посмотрела на Анвальдта. Он сразу же ощутил уверенность в том, что она дарит его такой же симпатией, как и несомое ей судно.
— Пожалуйста, не курите здесь, — искреннее возмущение чуть не разорвало пуговицы ее сильно прилегающего на груди фартука. Анвальдт, рассчитывая именно на такой эффект, затянулся еще сильнее.
— Господин Анвальдт, ваш друг умирает от рака легких, — шепнул ксендз Купайуоло с осторожным упреком. — Курение в его доме нецелесообразно.
Медсестра вошла в ванную. Анвальдт решил прекратить курить и бросил папиросу в камин. Он с нетерпением ждал ксендза.
— Дорогой господин, медсестра вашего друга позвонила мне сегодня и попросила о последних таинствах для больного, — ксендз Купайуоло перевел дыхание. — Как вы, конечно, знаете, существует также тайна исповеди. Когда я сел рядом с больным, готов выслушать его грехи и благословить его в последний путь, господин Мок поведал мне, что имеет на совести один страшный грех и не назовет его, пока вы сюда не придете. Он будет исповедоваться только после вашего разговора. Вы приходите почти каждое утро, и я могу подождать с исповедью до завтра, но больной требует ее сегодня. Salus aegroti suprema lex[1]. То же для ксендза. Идите теперь к нему. Он все вам объяснит, — ксендз Купайуоло посмотрел на часы. — Не беспокойтесь о такси. Боюсь, что вы не вернетесь сегодня домой.
Анвальдт поднялся наверх, но на полпути по лестнице развернулся. Удивленный ксендз Купайуоло наблюдал, как Анвальдт подходит к вешалке и вытаскивает из кармана плаща газету. Священник наклонил голову и прочел немецкий заголовок. «Что это может означать «Süddeutsche»? — на минуту задумался он и попытался листать в воображении небольшую книжицу, заполненную когда-то им немецкими словами. — Deutsche — немецкий, но süd? Что это?»
![В пучине тьмы [фрагмент]](/storage/book-covers/15/1560a1a0e7db07dafef79f62449d8995b9c442f2.jpg)
