В пучине тьмы [фрагмент] - [4]

Эдвард Попельский прошел через небольшой тупик Скачок во двор полукруглого каменного дома «Под Золотым Солнцем». Он был окружен со всех сторон домами, один из которых — подпертый там и сям деревянными столбами — был предназначен к сносу, о чем информировал прилепленный на двери листок с официальными печатями.

«Вход воспрещен». Грозит обвалом» — кричала надпись большими буквами, нацарапанная на стене и украшенная тремя восклицательными знаками.

Попельский прекрасно знал, что печати могут быть поддельными, а сама надпись может быть преградой от любопытных. Не раз видел, как вроцлавские немцы обеспечивают свои семьи надписью «Achtung Typhus!», надеясь, что название страшной болезни защитит их и их дочерей от русских. Он знал также, что игнорирование предупреждения может быть опасным, и это совсем по другой причине. Такие дома были ведь часто заселены людьми, которые не колебались прогнать пришельцев не только злым словом, но и ножом или набитой гвоздями дубинкой. У него не было, однако, выбора — это старый каменный дом был единственным местом, откуда без риска быть обнаруженным можно было наблюдать весь двор. При въезде в ворота, сразу узнанным по чисто ухоженными лестнице, он оказался на обитаемой территории. Он пытался затем не входить бы слишком далеко, чтобы не раздражать хозяев этого места. Он стоял на самом пороге, укрытый за слегка отворенным полотном дверью. Он смотрел перед собой, а прислушивался — вокруг себя. Через час ничего не слышал, что его специально не огорчило, и ничего не видел, что его отнюдь не радовало.

В конце концов, когда в соседней Государственной Фабрике Хлеба на Сенкевича, зарычала туба, объявляя конец первой смены, во двор вошла красивая панна, которую он преследовал сегодня с момента, когда она покинула близлежащий и единственный, впрочем, вроцлавский лицей. Ей было не больше, чем шестнадцать, семнадцать лет. Она была невероятно тонкая и высокая.

Когда она проходила мимо его наблюдательного пункта, взглянула быстро на крышу здание и сразу же опустила взор. Попельский в ее больших темных глазах увидел беспокойство и неуверенность.

Это дополнительно укрепило его подозрения к жителям этого дома, предназначенного к сносу. Девушке пришлось не раз и не два испытать их приставания. Если здесь кто-то жил, это не были, конечно, члены кружка розария из близлежащей церкви св. Жиля.

Девушка ослепила Попельского своей молодостью и стройной фигурой. Темный мундир лицея стекал по узким плечам, а юбка — по сформировавшимся бедрам. В своем чистой и подогнанной по фигуре униформе выглядела так, будто ее живьем перенесли из счастливых довоенных лет.

Мышцы худых икр напряглись, когда она поднялась на пальцы и высыпала содержимое своего ведра на гору других отходов, вываливающихся из переполненных мусорных баков.

Потом, защищая себя от смрада, сжала на бархатном носике свои длинные пальцы и исчезла из двора так же быстро, как там появилась. Она вернулась в дом, в котором — о чем прекрасно с утра уже знал — она жила вместе со своей намного старшей сестрой. Красота девушки, за которой он следил, ввела строгий ум Попельского в особенное состояние поэтического восхищения.

Мысленно сравнил ее с тростинкой. Вскоре, однако, задушил в себе желание поэтизмов и упрекнул себя за восторг, которому на мгновение он поддался. Может быть, именно она шпионка из подземной гимназии, убеждал сам себя, молодость и красота никогда не были гарантией моральной чистоты.

Вздрогнул. Он услышал шум где-то сзади. Рядом с ним дрожали ступени. Маленькие мальчики сбежали быстро, ударив со всей силы обувью по ступням. Миновали его равнодушно и бросились на кучу мусора, которую высыпала девушка, похожая на тростинку. Они были одеты в грязные и слишком большие капоты.

Заплатанные фуражки прикрывали их головы, а струпья и незажившие раны покрывали их худые ноги. Попельский хорошо знал таких детей улицы, одичавших сирот войны, которые были уже настолько сильной животной дегенерации, что жили только в иерархизированных стаях — готовые бежать перед более сильными или кусать и нападать на более слабых.

Он подошел к мальчикам и послал им свой искреннюю улыбку. По-видимому, сразу же причислили его к промежуточной группе — ни сильных, ни слабых — потому что, правда, сбежали из мусорных баков, но не очень далеко, и сразу же его начали кидаться оскорблениями.

— Ты хер поломанный! — заорал один из них, который напихал карманы тем, что нашел среди мусора, высыпанного девушкой.

— Ты оборванец! Выметайся из нашего района! Вон отсюда, дед! — кричал следующий. — Потому что мой брат тебе ноги переломает!

— Что зубы скалишь, педик?! — наяривал еще один, а через некоторое время он начал кричать на весь двор. — Люди, люди милые, педик какой-то, детей беспокоит!

— Что?! — взревел какой-то грубый голос из окна здания. — Что это за крики?! Этот старый педик?!

Попельский покинул двор среди криков и издевательств. Он хотел избежать не столько свирепости уличных мальчишек или кулаков владельца грубого голоса, сколько красивых глаз девушки, которая в любой момент могла выглянуть в окно, заинтригованная шумом на заднем дворе. Он знал, что еще будет следить за ней, и не хотел быть разоблачен преждевременно.