В пучине бренного мира. Японское искусство и его коллекционер Сергей Китаев - [20]
Китаев и его восприятие японского искусства
Собирательские интересы Китаева были чрезвычайно широки и включали даже хромолитографии и те гравюры, которые он называл “копиями” (к дискуссии по поводу того, что следует называть копиями, повторим, мы подойдем дальше). И может возникнуть вопрос: не был ли он попросту всеяден, как то бывает с восторженными дилетантами с большими средствами? Да, его можно охарактеризовать как dilettanti в прямом смысле этого слова: человек, радующийся произведениям искусства. Но в негативном значении – поверхностный полузнайка – это к Китаеву решительно не относится. Судя по его письмам, он был неплохо начитан в литературе по японскому искусству на западных языках, пользовался услугами переводчиков с японского на русский, помогавших ему общаться с художниками и их текстами (так, в черновой записи он приводит перевод важного текста Кёсая о сущности искусства[89]), а также с антикварами; он ездил по старым храмам смотреть знаменитые произведения искусства, регулярно показывал свои приобретения троим друзьям – “Кюассоне, Биго, Гиберу”, которые приезжали к нему на корабль. По меньшей мере двое из них, Киоссонэ[90] и Биго[91], были большими знатоками японского искусства. Также на корабль приезжали смотреть коллекцию знаменитый критик и профессор истории японского искусства Окакура Какудзо (Окакура Тэнсин, 1863–1913) и другие японские знатоки. В результате Китаев приобрел не только знания об истории развития японского искусства и о многих художниках, но и умение общаться с местными торговцами искусством. В статье “Живопись в Японии”, приуроченной к началу выставки его коллекции в Академии художеств в декабре 1896 года и подписанной инициалом С. (скорее всего, это был он сам – больше выказать такие знания было некому), говорится о тонкостях сделок с японскими антикварами:
Когда приходит покупатель, торговец испытывает сначала степень его знакомства с художеством, показывая сначала плохие вещи и нахваливая их, заглядывает из-под-тишка (так в тексте. – Е. Ш.) в глаза, не мелькнет ли в них насмешка над его хитростью или презрение к плохим картинам.
Самое лучшее не обескураживать его вашими знаниями, а хладнокровно просить показывать дальше[92].
Признаться, такие рассуждения представляются немного наивными, поскольку в те времена мало кто из иностранцев мог общаться с японскими продавцами живописи таким манером и с покерным лицом перехитрить их. На самом деле некоторое количество копий и подделок все же проникло в коллекцию Китаева, и работ среднего качества там тоже хватает. Вполне вероятно, что Китаев мог слышать такие байки от своих торговых агентов, которые тем самым набивали цену своему умению покупать. А для газетной заметки (она была в рубрике “Маленький фельетон”) он не удержался, чтобы не подчеркнуть, что он-то, в отличие от некоторых, бывалый коннессёр[93].
Имена мастеров укиё-э, упоминаемые Китаевым в письмах к Павлинову, показывают, что он хорошо ориентировался в том, кто есть кто, имея представление о сложившейся иерархии художников, а также обладая своим собственным глазом и вкусом. Вот, например, что он пишет про Хокусая:
Я был влюблен в него первое время моего ознакомления с Я<понским> художеством более, чем в других, так что совершил паломничество на его могилу и покажу Вам фотографию и мою акварель с его памятника и кладбища, где он покоится. Его родственников я уже не застал в живых. Отдавая должную дань его необыкновенной кисти и исключительному полету фантазии при создании 30 000 своеобразных образцов, как иллюстраций к азбуке, к производству прикладного художества и к выражению поэтических мыслей сказок, историй и романов; особенно исключительной жизненности его кисти (он это и сам за собою признавал, говоря, будучи 80 лет, что лет в 60 только понял, что значит удар кисти, и к 100 годам надеялся, что произведения его прямо будут живыми), я нашел впоследствии художников более его изящных и грациозных, а некоторых и не менее его сильных, так что фаворитов у меня теперь уже множество, но все-таки он всеобъемлющ[94].
В этом пассаже заслуживает внимание не только восхищение Хокусаем, но и способность признать, что были художники хоть и менее именитые, но более изящные и не менее сильные. Так, например, он пишет: “Вещи Хоку-Кея (Хоккэй. – Е. Ш.), Хоку-Ба я также очень люблю: в них и сила и гармония”[95].
В письме Китаев не только перечисляет имена выдающихся художников и их работы в своей коллекции, но и кратко передает эстетические особенности японского искусства. Он верно указывает на каллиграфичность японской живописи и продолжает:
Поэтому воображение Японца несравненно острее европейского и часто допускает полное понимание от одного намека, тогда как наше – требует полную деталь. Последствия всего этого многообразны: Нам художник должен показать рельеф тенями, а японцу достаточен точный контур знакомых глазу предметов. Нам дай перспективу (хотя и условную, только в горизонтальном направлении, пренебрегающую вертикальной – никто домов суживающихся к верху не рисует, а изображает стены отвесными; значит и у нас дело привычки не требовать вертикальной перспективы, передаваемой фотографией. Ведь если бы кто-нибудь нарисовал напр. трехэтажный дом суживающимся кверху – это было бы неприятно непривыкшему глазу. Японскому воображению почти вся перспектива рисуется как бы сама собой: нужно чтобы ястреб пролетал над лесом – под ним художник рисует несколько верхних ветвей деревьев; нужно чтобы он сидел на земле – художник дает точную позу на земле и намек земли со стороны, а иногда даже выше покажет утес и достаточно – воображение японца находит его внизу на земле
