В пору скошенных трав - [5]

Нищенствовал он всю долгую жизнь, обходя окрестные села и деревни, отлучаясь даже в Спасск и в самую Рязань — и еще невесть куда. Десятки лет носил он одну и ту же латаную-перелатанную поддевку, которую не снимал ни при каких обстоятельствах во все времена года — и спал в ней, и гулял в ней. Особенностью поддевки было еще то, что из каждой ее складки бесчисленными рядами выглядывали известные и не слишком приятные насекомые. По этой-то причине Каткова (нищего звали только по фамилии) никто не только через порог — на протянутую руку к себе не подпускал, едва ли не швыряя подаяние. Но он ничуть не огорчался таким обстоятельством. Как выяснилось после, в этом крылся свой резон…

Где он ночевал, где зимовал — никто не знал. Он просто появлялся и исчезал. Дед подолгу беседовал с ним, и беседы эти любил, поскольку Катков посещал города и губернии, знакомые по странствиям юности и по армейской службе. Кроме того, нищий был человеком умным, хоть и чрезвычайно скрытным. Всякий раз дед приглашал его зайти в больницу, и произвести полную дезинфекцию одежды, на что тот отвечал благодарностью, но приходить не собирался.

И все ж больницу он посетил. Поздней осенью двадцать девятого года вошел в маленький кабинетик деда и упал без сознания. Его раздели, вымыли, уложили на койку. Одежду его на кольях отнесли в сарай и бросили в угол, поскольку уничтожать ее при живом хозяине не полагалось. Катков умер, не приходя в сознание. Весной, когда жгли всякий хлам, сторож вспомнил про хламиду Каткова, взял кол, подцепил поддевку — и показалось ему, что она непомерно тяжела. Ткнул колом в подкладку. Среди тряпья сверкнули царские золотые. Их насчитали несколько сотен и сдали, как положено, в казну.

3

Пел дед редко. Лишь в застолье с Никодимычем да еще во время чтения…

Читать он принимался неожиданно: строгает у верстака, плетет новый плетень, подрезает кусты крыжовника или смородины, копается в огороде — и вдруг все бросит, войдет в избу, достанет с полки Толстого, Помяловского или Мамина-Сибиряка (дешевые приложения к «Ниве»), откроет наугад; стоя почитает с полчаса; потом ощупью, не отрываясь от страницы, находит стул, садится, ощупью же подвигает другой и пристраивает на него книжку. Он никогда не клал книгу на стол — обязательно на стул и читал согнувшись. При этом забывал обо всем: что работа стоит, что день проходит… Лишь изредка, когда затекала спина, вставал, просветленно, легко и отрешенно прохаживался по горнице и тонким голоском запевал один и тот же куплет песни:

Эх, коня бы ему,

Гусли звонкие!

Полетел бы он

Во чисто поле…

Затем опять садился читать и через час-другой запевал то же четверостишие.

Случалось, работу на дворе начинал ранним утром по прохладе — и поверх рубахи надевал полушубок. В полушубке входил в избу, увлекался чтением. За окном уже вовсю ярилось солнышко, а он так весь день и просиживал в полушубке.

В русскую литературу он погружался как в реку — и без этих омовений жить не мог. Литература для него существовала как стихия, наряду с временами года, наряду с ветром, солнцем, дождем, и без нее, как без любой из стихий, наполненная жизнь была невозможна.

Дед мог простить любую слабость, порок или невежество, лишь непочтения к литературе не терпел и не прощал. Его возмездие бывало тонким и безжалостным…

Как-то осенью напросился к нему в квартиранты приезжий счетовод — и поселился с женой, которая была на сносях. Люди они оказались работящие, честные, но на редкость ограниченные, скудные. Дед быстро понял, что никаких книг, кроме бухгалтерских, они в руках не держали. Мало того, свое невежество молодой счетовод преподносил как принцип, как пример для подражания; то и дело принимался втолковывать деду, что чтение художественной литературы — пустая трата времени; и однажды в запале крикнул, что его счетоводная книга, от которой зависит целый совхоз, ценней всех сочинений Пушкина — ведь от них ничего не зависит ни в общественном, ни в личном плане.

Деда передернуло, но он сдержался, лишь проскрипел:

— Тэ-э-эк… Значит, от Пушкина даже «личный план» не зависит?

Счетовод оглядел деда как несмышленое дитя:

— Ну сам посуди, Касимыч: что обо мне лично мог знать Пушкин, если он сто лет как неживой? И чем я от него могу зависеть?.. Какой-то идеализьм на постном масле разводишь.

Дед насупился, но промолчал, махнул рукой…

Скоро стало не до философствований — у квартирантов родилась девочка, и даже на бухгалтерские книги едва хватало сил и времени.

К исходу первого месяца жизни, как положено, девочке следовало подыскать имя… И однажды вечером дед застал молодых родителей в смятенных поисках.

— Элла, Стэлла, Рэма… — бормотала мамаша.

— Марлена, Электрина, Аэрина… — вторил отец.

— Регина, Венера, Майя… — тужилась она.

— Вилена, Марксина, Сталина… — иссякал он.

Дед подсел к столу, отрешенно слушал, покачивал головой и, когда постояльцы окончательно выбились из сил, равнодушно вымолвил:

— Есть, знаете да, одно редкое имя… Если пожелаете, могу сказать. Может, подойдет…

— Скажите, скажите!

Однако дед не торопился.

— Имя особенное. Не знаю случая, чтоб кроме одного раза, мне известного, им назвали девочку.