В пору скошенных трав - [4]

Бабушка не вдруг могла понять, чем заняты друзья, а когда рассмотрела, разразилась подлинной грозой:

— Паралик вас расшиби! Делать им, идолам, нечего! Ишь чего удумали! И ты, лысый черт, — обращалась она к Никодимычу, — как дите забавляешься! Сверчков ловят! Вовсе ума решились! И ты, старый дурак, — говорила она деду, — сообразил чего: маточник поганить! Выбрось оттель этого аспида!

— Катерина Сергеевна! Голубушка! Оставьте! — молил Никодимыч. — Это с первого взгляда наша ловля может показаться детской забавой. В действительности у нее серьезнейшие основания. Для полноты домашнего очага задумал я, с помощью кума и вашей помощью, завести сверчка. Неуютно у нас в доме без этого певца. И супруга моя мечтает о сверчке…

— Супруга твоя мечтает, чтоб ты водки меньше хлестал! — резала бабушка. — Свой очаг ты винищем заливаешь, и сверчок ему не подмога.

Подарок удавалось отстоять. Никодимыч относил сверчка домой, некоторое время тот пел за печкой, но вскоре покидал дом и больше не возвращался. Никодимыч смирялся с судьбой, но постепенно мечта о собственном запечном скрипаче опять одолевала, и он шел к куму с покорнейшей просьбой…

Помимо друзей домашних, то есть тех, что принимались дома в любое время, водились у деда еще и уличные друзья. Их бабушка хоть и признавала, но не пускала даже на порог — и деду приходилось беседовать с ними у крыльца.

Первой приметив одного из таких друзей, она неизменно оповещала деда:

— Вон притащился к тебе царь-государь…

Чем бы ни занимался, при этом известии он все бросал и выходил на крыльцо.

У городьбы шарил палкой в крапиве долговязый детина, одетый в рубище, которому нет названия, трудно даже предположить, чем была когда-то его одежда. Он без шапки, но спутанные волосы сами представляют подобие мохнатой папахи.

— Бог на помочь, Микеша! — говорил дед.

В озабоченности гость едва кивал и продолжал шарить.

— Все трудишься, Микеша… Кем же ты теперь, какая у тебя нынче должность-то?

Не переставая орудовать в крапиве, Микеша скромно отвечал:

— Да я пока царем.

— О-о-о… Должность высокая… И чего ж ты ищешь?

— Да корону, ешь те корень! — Микеша отрывался от работы, подходил к деду, смотрел доверчивыми голубыми глазами. — Давеча потерял корону-то: скатилась в кряпиву… Была на башке чин чином — и в кряпиву! Ну что ты будешь делать… Вот ищу хожу. Ты не видал?

— Не попадалась что-то. Увижу — скажу.

— Приняси тады. Наградную получишь.

— Чего там, — скреб дед в затылке. — Мне наград не надо.

— Положено.

— Ну, это уж как будет царская милость. — Дед заворачивал козью ножку. — Работенку ты, Микеша, выбрал больно уж колготную…

— Ох, не говори, колготы много. — Приняв от деда кисет, Микеша неловко вертел самокрутку. — Туды-сюды, пока царство обо́йдишь, наломаисси… И корона вот, ешь те корень, завалилась в кряпиву. Надысь ведь была чин чином на башке… — От расстройства он просыпал махру, с отчаянием махнул рукой.

— И ведь мало, что должность твоя колготная, она еще бознать какая опасная, — продолжал дед. — Царя Миколашку-то вон как… Слыхал небось?

— Слыхал, слыхал, как не слыхать… — Микеша суетливо оглядывался, разговор был ему неприятен. Потом он бочком подходил к крыльцу и быстрым шепотком кидал: — Е м у  карачун… а должность-то… пустует…

Дед дивился логике дурачка и кивал в раздумье:

— Вакансию, значит, решил занять… А не подумал ты, Микеша, как же так — в рабоче-крестьянском государстве ты объявился царем? Мы ж сейчас все владеем властью…

Микеша поспешно перебивал:

— Вы все вместе — каждому понемногу, а я — один. Один — все мне. Штоб все слушалися меня и поклонялися.

— Во-о-он как… И не боязно тебе поперек народа идти? Как деревенские узнают, что ты у них власть отбираешь, они ж тебя…

В глаза Микеши наползал испуг, он сутулился, озирался, бормотал что-то. Однако длилось это недолго, он тут же светлел, вплотную приближался к деду и шептал:

— Токо ты не говори никому. Не узнают, а я ишшо побуду…

— Ладно уж, не скажу. — Дед сам заворачивал для Микеши козью ножку, раскуривал и готовую подавал: — Курни малость, успокойся.

«Царь» с наслаждением затягивался и окончательно забывал о возможных превратностях судьбы, а дед продолжал расспросы.

— Ну, вот найдешь ты, значит, корону, наденешь на голову. И что ж потом? Что делать станешь?

Микеша словно ждал этого вопроса — с готовностью, поспешно начинал говорить:

— Разом пойду на трон садиться. Сяду, сидеть буду, глядеть на подданных, принимать поклоны, подношения (у меня кормовая кошелка припасёна)… — он захлебывался от восторга. — И-и-их! Жись начнется! Парад кавалерии! Я прикажу, чтоб в Базарной мой потрет повесили. Агромадный потрет. И везде чтоб потреты. И везде чтоб…

Дед, не дослушав, отлучался в избу и возвращался с хорошим куском пирога.

— На-ко, Микеша, подношение, подкрепись, знаете да. А завтра с утра заходи ко мне в больницу, побудешь месячишко на казенном коште, отдохнешь, дам тебе порошков, полечишься, и уж со свежими силами продолжишь поиски-то…

…Дружков таких и подобных было немало. Все нищие, калеки, убогие (их звали «улогие») не проходили мимо, не засвидетельствовав почтения. Подробней же упомянуть, пожалуй, стоит еще об одном деловом дружке, нищем по профессии.