В пору скошенных трав - [3]

Яблоко ускользнуло, покатилось мимо фонаря, нырнуло во тьму.

Выпуская горькое облачко махорочного дыма, дед отвечал ему:

— Слова твои, кум, — свидетельство гордыни и зависти.

— Возможно… Все может быть… — сдерживая себя, поскрипывал Никодимыч.

Митя сидел на приступках крыльца, смотрел и слушал, ничего не понимая, пока мама не уносила его. Засыпая, он слышал, как дед с Никодимычем заводили песню, всегда одну и ту же:

Не осенний мелкий дождичек…

В пении обнаруживалось, что голос у деда такой же тоненький, как и у кума, хотя в разговоре он басил.

До конца они не допевали. Никодимыч упирался лбом в ладони, хлюпал, невнятно жаловался и сетовал. Дед сжимал рукой бороду и слушал.

Постепенно голос Никодимыча слабел и иссякал. Они сидели молча; глаза слипались, головы клонились. Они не противились силе земного тяготения и ложились щекой на огрызки луковых перьев. Продолжением прерванного пения раздавался храп.

В поздний час бабушка нарушала идиллию дружеского общения. Никодимыч сквозь сон улавливал ее шаги, тотчас просыпался и возглашал:

— Се Ангел полунощный грядет по нас, — и собирался домой.

По осени он время от времени приходил с одной покорнейшей просьбой. Излагалась просьба не сразу.

Кумовья, как водилось, долго сидели за столом. В окно бил дождь, а в теплой кухне довершением уюта и довольства раздавалась песенка сверчка. К началу концерта Никодимыч успевал посетовать и поплакать, а заслышав певца, впадал в полное расстройство чувств. Дед, как мог, успокаивал, но тщетно.

Наконец, взяв себя в руки, Никодимыч говорил:

— Скажи, любезный кум, чем объяснить, что у моего домашнего очага не поселяется сверчок? — Дед так долго раздумывал над причиной, что Никодимыч, не дождавшись ответа, продолжал: — Между тем пение этого уютнейшего создания я люблю с детства. Чуть услышу — переношусь в родительское гнездо, вижу отца, мать, отдыхаю душой… Для меня этот прелестный кузнечик олицетворяет весь домашний покой, семейное согласие и благолепие… Я бы даже сказал, благоелейность… — Никодимыч затихал, прислушивался, подносил к уху ладонь, нагибался в сторону печки, поднимал палец, отмечая особенно удачные рулады. — По-моему, кум, если и существует домовой, то принимает он именно образ сверчка, и никакой иной. Нелепо рисовать его в виде чуть ли не лешего или еще какого-либо страшилища, делать из него жупел для пугания детей. Все это чистейший бред. Наш домовой — Сверчок Запечный. Он и есть истинный дух дома… — Никодимыч замолкал, прервав себя на сокровенном слове, к которому столь сложно подбирался, губы кривились, взор туманился. — Вот я и хочу обратиться к тебе, милейший мой кум. — Пропитанный слезой голос срывался, но он перебарывал слабость. — Обратиться с одной покорнейшей просьбой. Не откажи, прошу заранее, прежде чем изложил суть дела.

Дед, убаюканный мерным рассуждением, дремал, упершись локтями в стол и сжав голову ладонями. Однако, смутно расслышав слово «просьба», приоткрывал глаза и кивал, бормоча:

— Почему ж откажу… Никак не откажу… Для дорогого кума, знаете да, ни в чем нет отказа…

Ободренный этими словами, Никодимыч начинал:

— Удружи мне, любезный кум, пару сверчков для дополнения домашнего уюта… Пущу их за печку, дам крошек, питья — всего… авось приживутся… Зима наступает — не могу слушать голый, кагрится, голос вьюги. Надо, чтоб его сдобрило пение сверчка, — тогда и во вьюге появляется некая прелесть. Ну, думаешь, вой, ведьма, вой, а у нас сверчок поет, хорошо, тепло… — Никодимыч вдохновлялся и еще настойчивей просил: — Так подари мне, кум, сверчка — у тебя их целый батальон, а у меня ни одного… Брось, кагрится, в прорыв… — Какая-то новая мысль вспыхивала и на некоторое время лишала его голоса, чтоб затем заставить заговорить еще красноречивей. — Или, знаешь, ли, кум, вот что: не  п о д а р и, а  п р о д а й. Именно — продай, чтоб он лучше прижился. Чтоб я его с полным основанием ввел на двор, как телку или просука с базара… Продай! Дам любую цену, только назови — торговаться не стану.

Дед совсем просыпался от нелепой просьбы.

— Где это видано, кум, — торговать сверчками! Я тебе и так от души дам пару лучших, самых голосистых, знаете да…

— Нет уж, ты продай, чтоб верней.

— Ну слыханное ли дело продавать сверчка! Не чуди, кум, и слушать не хочу. Я сейчас же, сей миг, преподнесу что просишь.

Дед нетвердо подходил к полке, отдергивал занавеску и, покопавшись в полутьме, доставал маточник — маленькую клетку с дверцей, куда обычно сажают пчелиную матку.

— Вот и квартира для твоего скрипача, знаете да.

Потом дед приносил из сеней «летучую мышь» и, засветив, нагибался к запечью.

— Э! Да тут их целый базар, понимаете ли! Иди сюда, кум, и выбирай какого хошь.

Никодимыч заглядывал через плечо деда. Радость на его лице сменялась завистью, даже алчностью.

— Вон того, побольше, он басовитей. Да нет, рядом, рядом! Ох, красавец, ноги как у гренадера, а глаза-то — просто фонари!

— Та-а-к, — покрякивал дед, едва справляясь с трепыхавшимся сверчком. — Иди-ко, друг, на новую квартиру. — И водворял его в маточник.

На пороге появлялась бабушка.

— Сколь ишо будете карасин жечь, идолы окаянные! Болтать вам не надоисть! Ой, да они и фонарь запалили! — всплескивала она руками.