В понедельник дела не делаются - [158]

Потерпевший давал скудные приметы.

– Я помню… рыжая ку-уртка… Бляха, или сам рыжий?…

Опознать с гарантией он обещал только девку, сослужившую роль приманки.

– Как перед глазами стоит! Белая, волосы короткие, глаза светлые, зуб вот тут, – парень оттянув верхнюю губу, показал на верхней челюсти, – желтый… Нос – кверху… Еще это, шепелявит децл…

Кирьянов старательно записывал приметы в блокнот, который примостил на коленке.

Потом они вернулись к «Славянке». Опер с участковым покатили с потерпевшим в УВД, документировать. А Паршин с Кирьяновым остались на тёмной улице. Десять часов без малого, пора было задуматься и об обеде, в животах давно урчало. Обычно постовые ходили есть в деповскую столовую, там кормили дешево и порции были большие.

Чтобы отлучиться пообедать, надо было у дежурного разрешения спросить.

Но в дежурной части им приготовили новую вводную.

– Семейная! Абельмана четыре, тридцать семь! Муж жену гоняет! С ножом как бы. Давайте туда! Пообедаете потом.

Паршин выругался. Он прекрасно знал, что такое «потом».

До конца смены, может, не придется головы поднять.

Дом номер четыре по улице Абельмана в народе был известен как «семь-восемь». Почему – неизвестно, история умалчивает. Только никто из старых сотрудников никогда не скажет:

«Абельмана, четыре», а обязательно – «семь-восемь». Дом этот четырехэтажный построили в сталинские времена, для рабочих семей. После бараков он им тогда наверняка хоромами царскими казался. Пускай и коридорная система с общими кухнями и уборными, но все ж отдельные комнаты, да и дом кирпичный, с центральным отоплением. Раньше здесь проживали обычные рабочие люди, но со временем, когда жильем торговать стали, нормальных отсюда почти всех повымывало. Переехали они в другие районы, в дома со всеми удобствами. А сюда через обмены с доплатой чёрные риэлторы поселили пьянчуг. Среди них слишком много было ранее судимых.

Тридцать седьмая квартира располагалась в более-менее благополучном крыле. Правда, высоко, на четвертом этаже. На лестничных маршах и площадках царил полный мрак, хорошо хоть у Вовы в фонарике батарейка была новая, он светил под ноги. В нескольких местах на лестнице отсутствовали перила. Падай в пролет до самого первого этажа!

Направление, в котором надо двигаться, они определили по истошным визгам, доносившимся из глубины коридора.

– Ой, убил стервец! Ой, мамочка родная, да как же мне больно! – кричала женщина, захлебывалась.

Костлявая, в линялом халатике истасканная тетка сидела на пятой точке напротив распахнутой двери в комнату, свезённая коленка у неё кровоточила. Губы – как расквашенные пельмени. При виде милиционеров она заблажила ещё истовей.

Паршин заглянул в комнату. За полуоторванной, криво висевшей на алюминиевых кольцах занавеской виднелся старый диван, круглый стол, осколки посуды под ним. Еще Паршин разглядел вытянутую ногу в красном трико с белой лампасиной.

Прапорщик, отведя в сторону цветастый кусок тряпки, шагнул внутрь. Мужик в трениках с лампасами тотчас, будто ждал в схроне, поднялся во весь рост. Косматый как медведь и такой же дикий. Лохматой башкой задел пластмассовый абажур, тот скакнул, отчего свет единственной лампочки запрыгал по комнате.

В другом углу Паршин углядел пацаненка. Врезались вытаращенные глазенки, кулачок, в рот запихнутый.

– Ап! – мужик швырнул в Паршина табурет.

Прапорщик еле успел присесть. Табурет хрустко вломился в дверной косяк. Пролетев над самой головой. Паршин схватился с мужиком, прижал руки того к туловищу. Мужик норовил взять его на баш, щерился, из глотки его смердело бодяжной водярой.

Паршин топтался, кряхтел надсадно. По уму он мог швырнуть мужика через стол в угол, чтобы тот охолонул. Но в углу забился пацанчик.

Вова наконец пришел на помощь. Резиновой палкой обхватил бугая за шею, придавил. У того глаза на лоб полезли, он ослаб. Этих секунд хватило, чтобы Паршин с Кирьяновым завели ему руки за спину и замкнули браслеты на кистях. Потом прапорщик пару раз двинул ему в дых, пробил пресс. Мужик упал на колени. По методике милицейского рукопашного боя это именовалось «расслабляющим ударом».

– Вот гнида! – Паршин, переводя дыханье, пнул отломившуюся после удара об косяк ножку табурета.

Потом возникла типичная проблема. Женщина отказалась писать на сожителя заявление. А он был зарегистрирован в адресе. Посадить человека в камеру из собственной хаты можно только по заявлению лиц, проживающих с ним, безопасности которых он угрожает. Но женщина упрямо мотала путаными патлами, размазывала кровянку по подбородку, прятала глаза.

Паршин все понимал. Край, через пятнадцать суток этот перец выйдет из спецприемника. И то, на полную пятнашку товарищи судьи сейчас жалятся, как будто от собственной жизни сутки эти отстёгивают. Выйдет и разберётся с сожительницей по полной программе. Но и разворачиваться через левое плечо и уходить восвояси из адреса тоже нельзя. Эвон как он зубами скрежещет, норовит батарею, к которой вторыми наручниками пристёгнут, из стены вывернуть. Тут одним трупом не обойдётся.

– Пиши, Вова, рапорт! – велел Паршин напарнику.

Им, патрульным ментам, больше всех все время надо. Потому что при любой ситуации из них козлов отпущения норовят сделать. И начальство, и прокуратура…