В полночь упадет звезда - [99]

И боги, казалось, уступили. Брюнхильд сделала то, зачем пришла. Однако именно боги обманули ее, а не она их: то, что она считала вредом Амунду, оказалось благом и спасло ему жизнь. Но само намерение с ними спорить боги ей не спустили. Возникшую связь между нею и Амундом не удавалось разорвать. Проходили дни, а она все думала о нем, вспоминала каждое сказанное им слово. «Я не забуду, – сказал он ей на прощание. – Я умею помнить и добро, и зло…» Это была угроза, но мысль о ней приносила Брюнхильд странную отраду. Мысль о том, что он ее тоже не забудет.

Довольно скоро, еще до того как Амунд достиг Хазарского моря, Брюнхильд поняла, чем расплатилась за этот успех. Душа ее оказалась приковала к Амунду, чью душу она в том шатре попыталась уловить. Она достигла своей цели, но и сама стала добычей. Так Фрейя наказала ее за попытку использовать ее дары в нечестных целях.

Брюнхильд смирилась с волей богини. При всей своей отваге и ловкости она была слишком женщиной, чтобы противиться главной женской цели. Побежденный любовью испытывает куда большее счастье, чем победивший ее. Фрейя могла бы наказать ее куда сильнее – наполнить любовью к Амунду, а его сердце одеть льдом. Но богиня, смягченная ее покорностью, не погасила влечение к ней в душе Амунда, заставила его простить обиду.

«О Фрейя, Невеста Ванов, прекраснейшая из богинь! – каждый день взывала Брюнхильд. – Славься, богиня соколиного оперенья, чьей власти подвержены люди, великаны и боги! Услышь меня! Ты ранила мою душу влечением к Амунду плеснецкому, так смилуйся надо мной и сохрани в его душе влечение ко мне! Пусть мое сердце станет выкупом моей вины, а судьба моя навеки соединится с его судьбой. Поневоле я спасла ему жизнь, обменяв ее на жизнь моего брата, – так пусть жизнь Амунда принадлежит мне».

Женщина способна склоняться перед силой – людей, богов, судьбы, – не ломаясь и даже находить в этом свое счастье. Но отец Брюнхильд не мог так легко вырваться из ловушки, куда загнал сам себя.

Хватало князю киевскому и земных забот. В каждом городке его неизменно спрашивали: как же теперь с торговлей заморской будет? После битвы на Итиле торговый мир с хазарами оказался нарушен, а значит, больше нельзя сбывать им меха, получая взамен серебро, бусы и шелка. Олег успокаивал полян: у него теперь есть торговый мир с греками, и все товары в Костянтин-граде не хуже. Черниговский воевода Тростень был этим озадачен еще больше других. В прежние годы торговля с хазарами проходила через Чернигов – последний княжеский русский город. Оттуда купцы шли на верхнюю Оку и Упу, где начинались владения беков и каганов. Здесь собирались большие торговые обозы из земли полян, радимичей и кривичей, здесь летом бывал большой торг для тех, кто сам не имел позволения торговать у хазар. Теперь же эти щедрые времена закончились, и воевода Тростень был немало этим удручен. Утешало то, что его сын Чернигость вернулся из похода живым и привез добычу – от него воевода знал всю повесть о раздоре с хазарами и гибели Грима, – но эта добыча не могла возместить утрату былых доходов.

– Греки – это хорошо, – рассуждал Тростень, – да как знать, надолго ли их дружба?

– «Всегда и во все лета», – напомнил Олег слова из своего договора с цесарями Львом и Александром.

– С хазарами тоже было «во все лета». Вот дойдет до цесарей, что у нас с хазарами приключилось… Может, обрадуются, а может…

– Они обрадуются! – уверил его Олег. – Только как бы сами не начали чудить, зная, что больше нам с нашими куницами и бобрами податься станет некуда.

– Хорошо и разумно было бы подыскать для наших товаров другие торги. Что ты думаешь про Олава из Хольмгарда? Пропустит он наших людей на Варяжское море?

– У меня нет торгового мира ни с кем за тем морем, и нам придется продать наши товары Олаву.

– Но можно бы поехать мира поискать.

– Сейчас не могу тебе ничего сказать. Я послал к Олаву Карла, он вернется к лету, я надеюсь, и расскажет нам, как дела у Олава.

– Ну а если попробовать на запад? – предложил Чернигость.

Сын воеводы был крепкий чернобородый мужчина, показавший себя храбрым и удачливым в сражениях. В былые годы он не раз сам ездил в Саркел и Итиль, а теперь был не прочь отличиться в поиске новых путей.

– На запад? – Олег вопросительно взглянул на него. – К моравам? Там на пути сидит Амунд плеснецкий, а он, возможно, нынче нам не друг.

– Да уж мы знаем! – Тростень хитро прищурился на Брюнхильд. – Мы сами видели, как тот ётун на нашу княжну глаза пучил. Спрашивал о ней, как здесь был.

– Вот как? – Олег поднял брови, будто удивлен.

Брюнхильд ничего не сказала, но вскинула глаза, в которых светился жадный вопрос.

– Как он от хазар с войском пробирался, здесь у меня стоял, – Тростень кивнул в сторону поля, где располагался бужанский стан. – Приглашал я его в гридницу, он обо всех расспрашивал, и о тебе, и семье, и о дочери – не выдал ли ты ее, мол, замуж.

Брюнхильд опустила глаза. Тростень не сказал ей ничего нового, но ей было так приятно услышать, что Амунд спрашивал о ней у первых же людей, которые что-то знали, что слегка загорелось лицо. Он тоже, попав в Чернигов, вспомнил о тех днях. После трех лет в дальних краях, после опаснейшего обратного пути, когда он мог погибнуть в битве на Итиле, когда его едва не зарезал тот здоровенный буртас – он все-таки думал о ней! Никакие сарацинские красотки не вытеснили ее образ из его памяти.