В полночь упадет звезда - [80]

Однажды, где-то через месяц после прибытия Горыни в Киев, вечером в гриднице Харгер, Вилмар и Эрланд Крошка, подвыпившие и почти добродушные, взялись одолевать ее расспросами.

– Ну, расскажи, почему ты ушла из дома – там у вас, в горах Угорских? – допытывался Эрланд; он был киевским уроженцем и славянский язык знал как родной. – Ты говорила, что братья были сильнее тебя, но ты же могла выйти замуж. Великаны ведь женятся, как все, да?

– Ильи вас находьят в камнье? – добавил Вилмар; он изъяснялся понятно, только выговор у него был неправильный.

– Боялись меня женихи! – отрезала Горыня. – Я человека убила.

Сейчас ей было вовсе не трудно сделать это признание: ее былая жизнь ушла так далеко, что казалась чем-то вроде давней сказки.

– Да ну? – Варяги переглянулись. – Ты не врешь? Сиги, иди сюда, послушай!

– К чему мне врать?

– Как это вышло?

– Он был глупец и шутки шутил глупые. Я взяла его и выбросила за дверь. А он свернул себе шею.

– И ты нье смогла заплатить виру? – Вилмар мгновенно проник в суть дела.

– Да. Лучше было уйти.

Варяги еще раз бегло переглянулись, потом Вилмар подозвал Лютульва и обратился к нему на северном языке.

– Льотульв тоже убил человека в Свеаланде, и поэтому он здесь! – многозначительно пояснил Горыне Харгер. – Ему тоже показалось, что тот человек глупо пошутил.

Лютульв переменился в лице и вгляделся в Горыню. Круглолицый, скуластый, со слегка вьющимися светлыми волосами, золотистой бородкой и густыми светлыми бровями, обычно он держался невозмутимо и замкнуто, но легко загорался гневом, и тогда его светло-серые глаза вспыхивали бешеным огнем, а свирепость в чертах делала лицо страшным. Нетрудно было вообразить внезапную стычку, приведшую к убийству. К Горыне Лютульв проникся неприязнью еще до их поединка – он видел в ней отпрыска нечеловеческой породы, а на ведьм и троллей он был сильно обижен еще с родных своих краев. Но с тех пор как он узнал, что Горыня убила человека не колдовством, а голыми руками, и оказалась за это дело «вне закона», как это называлось в Северных Странах, его сердце поневоле к ней смягчилось – она стала ему куда понятнее и ближе. Яркая неприязнь исчезла из глаз Лютульва, сменилась сдержанным любопытством. Не в силах запомнить имя «Святогоровна», которым Горыню звали в Олеговой дружине, он сам изобрел для нее имя Свангейр, и на это Горыня откликалась. Все лучше, чем женщина-тролль! Да и прочие гриди стали смотреть на Горыню более дружелюбно. Такого рода повороты судьбы им были понятны, многие из них и сами по какой-то не самой красивой причине ушли из дома.

В Вышгороде, где князь Олег был по сути у себя и среди своих людей, особой опасности ему грозить не могло, но Горыня не теряла бдительности. Князя и в особенности его дочь следует оберегать не столько от вооруженного нападения, сколько от попыток навредить тайком. Ели и пили они в дороге из своей серебряной посуды, спали на настилальниках, привезенных с собой, и особый человек следил за тем и другим. Одна из служанок Брюнхильд сидела возле снятых плащей и кожухов, зыркая по сторонам, чтобы никто не приблизился к господской одежде и не снял с нее оброненный волос, а Горыня еще посматривала за нею, чтобы девка не отвлекалась на веселых отроков. Ей с высоты ее роста сподручнее было наблюдать за всей гридницей поверх голов. Под ее спокойным, пристальным, совершенно не девичьим взглядом сама вышгородская боярыня беспокойно пожималась, когда подносила Олегу и Брюнхильд блюдо с пирогами или жареным мясом, и улыбка у нее делалась деревянная. А Брюнхильд улыбалась всем вокруг без малейшего смущения, и великанша за спиной только подкрепляла ее обычную самоуверенность. Именно Горыни ей и не хватало раньше: дева-волот олицетворяла собой ту мощь власти и удачи, которой дочь Олега Вещего была окружена от рождения.

Да и сама Горыня порой думала: именно здесь она и на месте. Те ее качества, что в веси Волчий Яр казались нелепыми, здесь нашли применение, и в княжеской гриднице ее великанья суть наконец смогла развернуться.

* * *

В Вышгороде не задержались – здесь Олег и без того бывал довольно часто – и на другое же утро тронулись дальше. К вечеру приехали в следующих городок на Днепре – Добромышль. Здесь встреча была еще более торжественной: в ответ на звуки рога со льда реки с десяток мужчин вышли к воротам, чтобы проводить князя в обчину, а там ждали самые почтенные старейшины, чтобы поднести Олегу каравай и медовый рог. При виде Брюнхильд старцы несколько удивились – рядом с Олегом ожидали увидеть сына или хотя бы зятя, – а при виде Горыни и вовсе потеряли дар речи. Что не мешало ей обычным взглядом, спокойным и сосредоточенным, следить за братьями и сыновьями за спиной старейшины – не полез ли кто вдруг за пазуху, нет ли у кого в руках чего лишнего?

В Добромышле провели следующий день. Едва стало светать, как вокруг мыса, где стояло вознесенное над рекой святилище, столпился народ, собрались десятки саней. Лошади дышали паром. Князь осматривал и принимал привезенную дань: поляне платили ему по кунице с дыма, порой заменяя шкурки зерном, железом, полотном, медом, у кого что было. Каждая молодуха, вышедшая замуж с прошлой зимы, подносила князю кусок беленого полотна на рубаху. Этот кусок в составе приданого заготавливали особо и называли «княжьей сорочкой». Принимая его, Олег с улыбкой целовал молодуху и желал ей семеро сыновей и семь дочерей.