В полночь упадет звезда - [149]

В шатре в ожидании госпожи приготовили все нужное, чтобы она могла отдохнуть. Ей предложили хлеба, каши, теплого отвара трав. Брюнхильд была голодна, но от потрясения кусок не лез в горло. Она промокла почти насквозь, но переодеться ей было не во что – все ее пожитки остались в Троеславле. Амунд не придумал ничего другого, кроме как предложить ей свою запасную сорочку – Брюнхильд она пришлась как раз до пят. Когда она позвала его обратно, он вошел в шатер и увидел, что Брюнхильд подворачивает слишком длинные рукава.

– Невесте обычно предлагают вставить ногу в «родовой башмак», – смеясь, сказала она. – А я всю себя вставила в твою сорочку – едва ли можно полнее войти в новый род.

– Ты и в этом очень красивая, – сказал Амунд, улыбаясь и скользя по ней ласкающим взглядом. – Никогда раньше мне мои сорочки так не нравились.

Его рубаха висела на ней мешком, плечи пришлись на локти, но в его глазах ее красота ничего не потеряла. Ее золотистое платье и собственная промокшая сорочка валялись возле ее белых ног, будто сброшенное лебединое оперенье валькирии. Оперенье большей ей не нужно – лебединая дева прилетела к своему конунгу.

– Но… ты уверена? – вырвалось у Амунда. – Я все время верил, что ты сдержишь слово, но ты… твердо знаешь, что твои желания не переменились?

Вид Брюнхильд в его рубахе убедил Амунда, что решительный шаг сделан; в своем выборе он не сомневался, но в глубине души не мог не тревожиться: не разочарует ли Фрейю встреча с ётуном севера? Ведь до того они знали друг друга так мало!

– На свете нет другого мужчины, кому я могла бы покориться, не роняя себя, – Брюнхильд улыбнулась ему улыбкой гордой и нежной, и у него перевернулось сердце. – И у меня нет других желаний… кроме как быть с тобой.

Она подошла к нему вплотную и провела рукой по его рубахе.

– Ты тоже весь мокрый. У тебя же есть еще сорочка?

Пока Амунд нес ее через воду к лодье, он сам вымок почти целиком.

– Ты хочешь, чтобы я ее надел? – Амунд слегка улыбнулся правой стороной рта и сверху вниз заглянул ей в глаза.

Она смотрела на него, запрокинув лицо, и в ее голубых глазах отражалось потрясение и восторг, от которого трепетали ноздри. Брюнхильд и сама порой тревожилась, в самом ли деле встреча с Амундом принесет ей то счастье, какого она ожидала три четверти года. Что если он окажется не таким, как ей запомнилось? Ведь это ее судьба до самой смерти, изменить будет ничего нельзя.

И тем более нельзя, что она, выбрав Амунда, принуждена будет навек порвать с отцом и всеми родичами.

Но опасалась она напрасно. Когда она смотрела на Амунда, сердце разрывалось от волнения, но вместе с волнением шла победительная радость. Это длинное костистое лицо с густыми бровями и неоднократно сломанным носом казалось ей красивым. Что там нос? Какие у него глаза – темно-голубые, теплые… Взор их полон восхищения и такого же, как у нее, недоверчивого восторга. Все решено навсегда, для нее нет иной судьбы и иных суженых. Она не желает других. Она достойна самого лучшего, самого необычного мужчины на свете, и благосклонные боги послали ей именно такого.

– Ты согрелась? – Амунд осторожно положил руки ей на плечи.

Вид Брюнхильд в его сорочке, волнение и жадное внимание в ее глазах, ощущение уединения с нею вдвоем будили в нем желание, хотя он не знал, как много она готова ему позволить прямо сейчас. Если бы она предпочла держать его на расстоянии до Плеснецка и свадьбы, он бы подчинился без колебаний.

– Еще не совсем, – многозначительным шепотом протянула Брюнхильд.

А потом положила руки на пряжку его пояса, словно заявляя на нее права, и стала расстегивать ремень. Амунд слегка переменился в лице. Если мужчина развяжет пояс чужой женщины, это приравнивается к насилию; если это делает женщина, то в ее намерениях тоже не стоит сомневаться. Но она ему не чужая. Она его будущая жена… и не хочет откладывать это будущее надолго.

– Теперь ты наконец мой, – дразня, как будто не оставляет ему другого выхода, шептала Брюнхильд, и от этого шепота у него огонь разливался по жилам. Ее забавляла и возбуждала эта игра – как будто это она чуть ли не силой принуждает к любви великана, способного поднять ее на одной руке. – Я так долго ждала… почти год… я больше не хочу ждать.

Отбросив его пояс в сторону, Брюнхильд подняла руки и расстегнула маленькую серебряную застежку на вороте его рубахи. Амунд стянул влажную сорочку и бросил на пол. Потом встал на колени, и теперь их лица оказались почти на одном уровне. Он не торопился: видя, как она глубоко дышит от волнения, как бурно вздымается ее грудь, давал ей время решиться, хотя от вида ее волнения и в нем самом стремительно росло возбуждение.

Брюнхильд с трепетом положила руки ему на плечи.

– Так томила Фрейю страсть по Ётунхейму, – шептала Брюнхильд, овевая его висок со шрамом своим теплым душистым дыханием, – что она бессонных семь ночей рыдала…

Мощь этого полуобнаженного тела завораживала, темные волосы на широкой груди придавали Амунду сходство со зверем, с чем-то стихийным, природным, будто крутой склон дикой горы. Но то, что иную женщину напугало бы и оттолкнуло, Брюнхильд наполняло томительным влечением, от которого кружилась голова и слабели ноги. Серебряная пластинка на его груди, старинные «вязаные» руны оберегающего заклинания казались одним из тех священных предметов, на которых держится вселенная. Она так сильно жаждала этой великаньей, божественной мощи, что душа легкой тенью отделялась от тела – навстречу его душе, а в теле все стонало от мучительного желания.