Груши в саду поспели слишком рано, и вокруг гниющей в траве падалицы, словно на званом пиру, роились муравьи и плодовые мушки. Он стоял на террасе, с отвращением вдыхая аромат перезрелых плодов, мешавшийся с тошнотворным запахом полевых соцветий. Сентябрь выдался на удивление жарким, и любимые гортензии Хелены начали увядать. Словно почетный караул, они выстроились у террасы, предупредительно склонив головы и роняя на землю желто-коричневые лепестки. Вечерело.
У парадной двери, на усыпанной гравием дорожке зашуршали шины. Он выпрямился и поднес ко рту бокал с виски. Янтарная жидкость в лучах заходящего солнца на миг полыхнула огнем, отбросив отсвет пламени на его руку. Не пригубив напиток, он опустил бокал и закрыл глаза. Жизнь шла своим чередом: трепетали крыльями мотыльки, размеренно щебетали птицы. Умиротворяющий белый шум. Спокойствие. Тишь да гладь да Божья благодать. Ложь.
– С-сэр… Джон?
Он открыл глаза. Перед ним, трепеща, стоял Винсент, мальчишка садовника. Недавно пролитые слезы оставили на его смуглом замурзанном лице грязные разводы. Одной рукой Винсент крепко держался за створку двери, словно надеялся вихрем промчаться через патио и найти спасение в доме. И снова – ложь. Спасения нет. Нигде.
– Сэр… Полиция…
Джон непонимающе уставился на него, затем кивнул. Мальчишка юркнул обратно, и под его кроссовками, на ковре, захрустели осколки разбитого стекла.
Джон оглядел себя: начищенные до блеска ботинки, смокинг, хрустящая белоснежная сорочка. Галстук ослаб, левая манжета расстегнулась. Полиция. Придется к ним выйти. Он оправил смятую рубашку, одернул пиджак, вытерев окровавленные ладони о лацканы, и направился в дом.
А музыка играла, эхом отражаясь от стен в коридорах Крэнли Грейнджа. Из надсадно хрипящего реликтового граммофона неслись заезженные, металлические звуки. Граммофон… Подарок Хелены в день их свадьбы.
У него перехватило дыхание.
Музыка играла, но некому было ее слушать. Все слушатели были мертвы.
Он схватился за грудь. Как тяжело… Нечем дышать. Воздуха! Словно пьяный, он прошелся по террасе. Желудок свело судорогой, и, чтобы не упасть, схватился за железные перила. Его вырвало прямо на гортензии, но легче не стало: перед его глазами снова всплыла обеденная зала.
Осколки зеркала, блестевшие на ковре тонкой выделки. Пятна крови на перевернутом обеденном столе. Отпечатки пальцев его матери, отчаянно схватившейся за край дубовой столешницы… Его старик-отец со сломанным позвоночником, обмякший на спинке кресла. Его невестка, неуклюже сползшая на пол и навечно застывшая рядом с одеревеневшим телом его брата… Хелена, иссеченная осколками стекла… Кровь, растекшаяся под ней, цвета алой, цветущей розы. Вернись он домой часом раньше, она бы, возможно, осталась жива…
Замирая на каждой ступеньке крыльца, он спустился к лужайке. Нет. Он не выйдет к полицейским. Не вернется в ту комнату вместе с ними. Не вытащит из кармана и не покажет им заляпанное кровью бледное голубиное перо, визитную карточку этих нелюдей, что расправились с его родными, как со скотом на бойне.
Позади него по террасе засеменили испуганные шаги Винсента.
– Сэр!
Полицейские что есть мочи грохотали кулаками в парадную дверь. Еще немного, и они найдут ворота и придут на задний двор.
– Сэр! Малыш жив!
Он резко обернулся. Винсент протягивал ему завернутого в кулек младенца. Мягкий хохолок темных волос, карие глаза… Как у Хелены. Он отпрянул – от младенца, от сына садовника, от воспоминаний об этой жуткой, чудовищной резне, произошедшей в доме.
Но что это у ребенка в руках? Он нахмурился. Гортензия… Одна из любимейших гортензий Хелены. Увядший цветок, крепко зажатый в малюсеньком кулачке. Бледный, тронутый коричневыми пятнами гниения стебель, сморщенные тусклые лепестки.
– Что… Что это? – замирая от страха и благоговения, прошептал Винсент.
Дитя взмахнуло ручкой, и поникший было цветок приподнял чашечку. Зеленый стебель внезапно окреп, наполнился густым живительным соком и закачался. Пожухлые лепестки разгладились, залиловели ярко и радостно. Чаша цветка дрогнула, и лепестки потемнели, окрасились в нежный пурпур… затем в кремовый беж… Джон не сводил глаз с ребенка, а тот водил гортензией из стороны в сторону, и лепестки цветка сворачивались и разворачивались, словно повинуясь безмолвным командам.
Малютка пускал пузыри, и у сэра Джона захолонуло сердце. Глаза Хелены… Гортензия Хелены. Обман. Везде – обман.
Он тряхнул головой.
– Это дитя… – прохрипел он. – Лучше бы оно умерло вместе с матерью.
– Но сэр…
Он выбросил вперед руку и, словно гранату, запустил бокалом с виски в сад. С глухим стуком бокал ударил дрожавшего мальчика прямо в лицо, разбив ему бровь и раскроив щеку.
Мальчик, прижимая к лицу ладонь, в ужасе воззрился на Джона. Кровь текла сквозь его пальцы и падала на распашонку младенца. Гортензия в кулачке малютки поникла и обратилась в прах.
