В полдень, на Белых прудах - [65]

— К делу.

— Ну что ж, к делу так к делу. Пошли. Итак, вы посидели, отметили день рождения Васьки-Кабана, но вам этого показалось мало. Вы пошли в магазин…

— Не в магазин мы пошли — это треп, самый натуральный! Домой мы пошли!

— Верно, — легко согласился с Кряжистым Филипп Ненашев, — домой. Но к кому, ответь, пожалуйста, мне?

— К себе, к кому же еще. Уже и так поздно было.

— Согласен с этим, поздно. А коль так, магазин, значит, на замке, верно?

— Ну-ну.

— Вы и пошли домой к Семеновне: выручи мужиков бедных, давануть даванули, но не рассчитали малость — в мизерной посуде водка была, поллитровки; ф-футь — и их нету. Четвертями бы лучше продавали, глядишь, мужики реже в магазины глаз казали, не обнародовали бы свою слабость, а то идешь, а бабы глазами в тебя, как в последнего фашиста, стреляют, ну, так, скажи, Иннокентий, так?

Кряжистый помолчал. Потом проговорил:

— Это просто версия. Тебе бы, Филипп Александрович, в угро пойти, такой талантище загубливается, а!

— Это, дорогой, не версия, к сожалению, это — сущая правда.

— Вы что же, с нами были, что ли, что так утверждаете? Вы так сейчас рассказали, будто слышали, о чем мы с Семеновной на самом деле вели речь.

Мужики дернулись первыми, а уж за ними вздрогнул и Кряжистый.

— Вот-вот! — обрадовавшись, подчеркнул Филипп Ненашев. — Ты, Иннокентий, и проговорился!

Тот развел руками:

— А чего, я и не скрываю особо: ну были мы у Семеновны, ну ходили к ней, только она нам не дала.

Кто-то из мужиков тут как тут реплику:

— Значит, плохо просили.

— Почему? Хорошо просили.

— И все равно не дала?

— Все равно не дала.

— Потому что много было. Одному бы дала.

Тут уже не выдержал, засмеялся и Филипп Ненашев. Ванька пока стоял в сторонке молча и тоже слегка похохатывал. Так, так ему, думал он, Кряжистый того заслуживает!

— Ну ладно, — успокаиваясь, произнес Филипп Ненашев, — я еще не закончил. — Он повернулся к Кряжистому: — Значит, вы от Семеновны куда пошли?

Кряжистый упирался:

— Да никуда мы от нее не ходили — не с чем было. С пустыми руками чего по хутору валандаться, то пусть покойники валандаются, им все равно делать нечего, а лежать, наверное, надоедает.

Филипп Ненашев в третий раз посверлил глазами-буравчиками Кряжистого:

— Ты меня, Иннокентий, — поднял указательный палец, помахал им, как маленькому ребенку, уползающему из определенного ему круга, — на мякине не проведешь. Давай сразу договоримся: чистосердечное признание учитывается и оно облегчит участь. Добро?

— Ну вы и даете, Филипп Александрович, честное слово, я себя сейчас чувствую, как на допросе.

— А тебя что, когда-нибудь кто-нибудь допрашивал?

— С чего вы взяли?

— Ну ты сам сказал, вспомни.

— Так это я к примеру, Филипп Александрович.

— Примеры, Иннокентий, должны быть точными. Но мы опять уклоняемся от сути дела, так мы еще долго не придем к общему знаменателю. Итак, от Семеновны вы пошли в кочегарку, там выпили то, что взяли у Семеновны, еще посидели, поговорили и пошли по домам. Верно?

— Ну верно, — наконец сдался Кряжистый.

— Вы ушли, а окурки остались от вас, продолжали еще додымливать, догорать. Верно?

— А вот этого я уже не скажу. Я лично не курил, избавь меня бог. По-моему, и другие не курили.

— «По-моему» или точно? Это важно.

— Ну, честное слово, Филипп Александрович, как на допросе! Ну откуда я знаю: курил кто или не курил. Я лично, по-моему, не курил.

— Опять же — «по-моему» или «не курил», что из двух?

Кряжистый тяжело, со стоном выдохнул:

— Ухв! Ну вы меня, Филипп Александрович, нынче точно доконаете, до инфакта доведете.

— Инфаркта, — поправил его Филипп Ненашев.

— Не надо мне подсказывать, сам знаю — до инфакта! Индивидуального фактического атрофирования, — расшифровал Кряжистый.

— Во, Иннокентий дает! — воскликнули мужики. — По науке, черт, шпарит, как бурундук на бурундуке!

Кряжистый махнул на это рукой — его, милые, все равно не перещеголяете, в коротких штанишках родились и без рубашки, так что, какие бы слова не говорили, какие бы сравнения не придумывали — далеко куцему до зайца.

— Ну-ну, я дальше слушаю, — поторопил Кряжистый Филиппа Ненашева.

Тот повел плечами:

— А все. Я все сказал.

— Что значит — «все»? — не понял Кряжистый.

— Все и есть все. Вы оставили окурки, ушли, истопник не заметил. Ночью уголь засыпал, прилег. И уснул. А тут пожар. Вот так, Иннокентий, и произошло данное событие. Ночью, когда все переполошились, ты и смикитил: уходя, мы окурки оставили. С окурков едва и пожар не разгорелся. И прибежал утром к истопнику и пригрозил тому, чтоб он, не дай бог, не ляпнул, где не надо, что вечером к нему мужики выпивать заходили. Истопник — мальчонка, решил ты, с него что возьмут — ничего, и под суд его подвести нельзя, так как он опять же еще малолетка. А вас не тронут зато, — Филипп Ненашев замолчал.

Слово «малолетка» Ваньку обожгло так, словно на него вылили ведро кипятка. Он подумал сразу почему-то, что речь о Лене.

Ванька приблизился к Кряжистому, тоже подал свой голос:

— Значит, сказываешь, никогда трусом не был, да? И в этом, утверждаешь, твое преимущество, да? Если кто и не трус, так, дабы ты знал, Иннокентий, — Леня! Да, да, Леня! Вспомни разгрузку угля. А тот факт, что он не сказал никому, что вы в кочегарку заходили пить. Он не тебя боится, Иннокентий, он это дело решил взять на себя, потому что еще мальчонка, потому что многого не знает, не учила, а вернее, не проучивала его жизнь. А вот такие, как ты, Иннокентий, и ожесточите пацана, сделаете из него нервного!