В полдень, на Белых прудах - [54]

— Вот что, — принимает решение Каширин. — Давай, наверное, так договоримся: я дам тебе отпуск, но только после того, как ты поможешь нам пленку достать, идет? Так и быть, возьму на себя грех и подпишу твое заявление на отпуск, идет?

Прокша Оглоблин поднимает руки:

— Вы меня, Афанасий Львович, простите, но это нечестно!

— Отчего?

— Нельзя передо мной вам такие условия ставить.

— Отчего?

— У меня теплички, раз-два шагнул — и конец им, а в колхозе какие?

— Между прочим, у нас тоже теплички маленькие. Это вон в совхозе, в Заречном, там да, там настоящие теплицы!

— Все равно, Афанасий Львович, нечестно!

— Нет, Прокоп Протасиевич, не спеши с выводом, подумай, подумай на досуге. Значит, ты колхозу помогаешь достать пленку, а я подписываю на отпуск заявление — и езжай себе по путевке, обретай новое здоровье для новых теплиц!

Прокша Оглоблин мнется, видимо, и соблазн берет, и одновременно понимает — рисковое дело, может и попасть куда не следует, в какую-нибудь ловушку.

— Не-а, — пораздумав, машет головой. — Не выйдет, Афанасий Львович.

— Отчего же?

— Хотите правду?

— Давай правду, Прокоп Протасиевич, не откажусь. Я правду люблю.

— Я — тоже, особенно газету, — Прокша хихикает.

— Ну-ну, — поторапливает его Каширин.

— Пленки эти я в городе у свата брал, а сват еще где-то там, не знаю, только, где именно.

— Ну где? В магазине же, наверное, так?

Прокша обнажает свои желтые зубы:

— Ге-ге! Не-е, Афанасий Львович, в том-то и дело, что не в магазине на руках у кого-то.

— Значит, ворованные, да? — подсказывает Прокше Каширин.

— Вот чего не знаю, того не знаю, я триста рэ кинул на кон — пленки мои. А ворованные они или нет, дело не мое!

— Во, во! — подчеркивает Каширин, подведя собеседника к главному. — Вот тут ты весь и обнажился, Прокоп Протасиевич, вывернул свое истинное нутро! Значит, так, Прокоп Протасиевич, никакого отпуска; жена дома, жена пусть и занимается овощами — выращивает, торгует ими на базаре, словом, что хочет, то и делает.

Прокша Оглоблин пятится назад.

— Скажи там, — просит его Каширин, — пускай следующий заходит.

Но у Прокши еще имеются какие-то надежды, он приостанавливается:

— Я, Афанасий Львович, наверное, заявление напишу.

— Ты же его уже написал. Вот оно, передо мной. Только я сказал: не подпишу.

— Я другое заявление… — Прокша тянет, — на расчет! В совхоз пойду работать.

— В совхоз? Интересный поворот. А что, заманчиво, заманчиво! Я тоже туда пошел бы, да вот… понимаешь, совесть имею, а вот деть куда, не знаю. Может, тебе ее передать, а Прокоп Протасиевич?

— Зачем она мне, Афанасий Львович, у меня своя совесть есть.

— У тебя? Говоришь, у тебя совесть есть, Прокоп Протасиевич, да?

— У меня, у кого же еще.

— Сомневаюсь, — кивает головой Каширин. — Вот, к примеру, у твоей Жучки, собаки, совесть точно имеется, Я когда мимо двора вашего иду, она обязательно голос подаст. Она чувствует: ее долг такой, служить человеку. А у тебя, Прокоп Протасиевич, какой долг? Кому ты служишь? Во, верно — своему карману и животу. — Каширин умолкает, но вскоре вновь заговаривает: — О, Прокоп Протасиевич, у меня к тебе дельное предложение: мы сейчас комплектуем новую бригаду, кирпичный завод она будет строить. В нее включим и механизаторов. Зарплата, обещаю, там высокая будет. Так что и теплицы тебе не понадобятся. Пойдешь? Первым добровольцем станешь, Пойдешь, а, Прокоп Протасиевич?

Прокша Оглоблин пожимает плечами. Ну, Каширин! Ну, Каширин! Одно, второе! Пленки сначала, теперь бригада…

— Не знаю.

— А кто знает?

— Не зна-аю.

— Э-э, Прокоп, Прокоп, живешь ты и…

— Я подумаю, Афанасий Львович, хорошо?

— С женой посоветуешься, да?

— И с женой.

— Ну давай, давай советуйся. Только я бы на твоем месте не раздумывал — охотников сейчас, только клич подай, ого понабежит. Еще бы! Кирпичный завод в колхозе!

— Хорошо, — соглашается Прокша. — Записуйте меня в свою бригаду.

— Да не в мою — в колхозную, я пока еще председатель — не бригадир.

— Ладно, — исправляется Прошла, — в колхозную, в ту, которая кирпичный завод будет строить.

— Ну вот и славно, Прокоп Протасиевич, вот мы и договорились с тобой. Пустим кирпичный, тогда и об отпуске подумаем.

— Ага, — не возражает уже Прокша.

Он выходит.

Каширин нажимает на кнопку звонка: пусть Клава зовет следующего, и в это время появляется Прокин, председатель сельского Совета.

— А-а, Михаил Степанович, проходи, проходи. Что привело ко мне, какие вопросы?

— Я не с добром к тебе, я ругаться.

— Ругаться так ругаться. Мы с тобой часто это делаем.

— Служба у нас такая.

— Служба, говоришь? Да нет, наверное, иное. Ну что стоишь, проходи, садись и ругайся, — приглашает Прокина Каширин.

— Ладно уж, спасибо, я на ходу. — И председатель сельсовета начинает: — Слыхал я, Афанасий Львович, ты кирпичный завод наметил строить, так?

— Да, я не скрывал и не скрываю этого.

— Дело не в том.

— В чем же, я жду. Объясни.

Прокин раздумывает и продолжает:

— Место ты, по-моему, неудачное для завода выбрал.

— Место? Откуда тебе известно, где мы его собираемся строить, кто тебе о том поведал?

— Земля слухом полнится, Афанасий Львович.

— То земля, а у нас Кирпили всего-навсего.

— Тем более.

— И все же? Шофер мой сказал тебе, Юрий?